Андреа Кремер - Невидимый
Он наклоняется вперед и кладет руки на колени. Его голос звучит жестче.
– У тебя там, в Миннесоте, остался парень?
Я нервно смеюсь от испуга – особенно если учесть, что я как раз думала о Робби.
– Бывший парень – причем парень так себе, на троечку. Уверял, что его призвание – заново собирать мотоциклы, – говорю я. – Но я никогда не видела его рядом с мотоциклом и более чем уверена, что, положи я перед ним трубный ключ, торцовый ключ и молоток, он не смог бы отличить один от другого. Ну, разве что молоток.
Когда он смеется, я испытываю облегчение.
– И никакой связующей нити между вами нет? – уточняет он.
– Я перерезала ее в апреле, – отвечаю я.
– Так о каком багаже речь? – спрашивает он.
Я снова испытываю неловкость, начиная сожалеть, что вообще завела этот разговор.
– Ты спросил, почему мы уехали.
– То есть багаж тяжелый? – предполагает он.
Я плотно сжимаю губы, медленно выпуская воздух сквозь ноздри.
– Да.
– Тогда ты должна рассказать мне. Это будет еще одним свидетельством прогресса.
Он произносит это так спокойно, что я почти сворачиваюсь в клубок, испытывая желание положить голову ему на колени. Вместо этого я сжимаю пальцы, спрятав их в одеяле.
– Мы переехали из-за Лори.
Стивен не отвечает, а только наклоняется ближе, слушая.
– Мой брат не такой, как все.
И опять – ничего. Гость не моргает, не двигается, только слушает. Когда я молчу, он, видимо, понимает, что мне что-то нужно. Он кивает.
– Этой весной шестеро подонков из моей школы избили его. – У меня начинает дрожать голос. Я не помню, когда я в последний раз говорила о случившемся. – Бейсбольная дедовщина, говорили они. Скорее уж – преступление на почве нетерпимости.
У меня начинает кружиться голова, подкатывает дурнота, и я сажусь прямо.
– А его сильно избили?
– Сломанная челюсть, сломанная ключица, сломанные ребра, сломанная рука. – Я цепляюсь за край кровати. – У них были биты.
Я слышу, как он резко втягивает воздух.
– Он пролежал в больнице несколько недель, – продолжаю я.
– Наверное, это было ужасно, – произносит Стивен.
– Да. Но учитывая, что это у Лори были переломаны все кости, он перенес это лучше, чем все мы. Он всегда был заводилой в нашей семье. Но мама и папа разошлись. Папа не смог смириться с тем, что Лори особенный, но… никто из нас не ожидал того, что папа сделал потом. Он винил Лори в том, что на него напали, без умолку говорил о том, что Лори, должно быть, сам их спровоцировал, уверял, что это «хорошие мальчики», и мы не должны подавать на них в суд. Маму это привело в бешенство.
– Я предполагал, что твои родители в разводе, – промолвил Стивен. – Вы ведь переехали сюда с одной только мамой.
– Они как раз проходят все формальности, необходимые для развода, – объясняю я. – Папина семья консервативная, хотя он всегда уверял, что он самый либеральный из них. Мы редко общались с родственниками по папиной линии. Похоже, его либеральности хватило только до первых трудностей.
Стивен качает головой.
– Мне очень жаль…
– Дело не только в отце, – говорю я. – Люди вообще не знали, как относиться к этой истории. Мои друзья начали странно себя вести – даже те, кому действительно было до меня дело. Уверена, что в этом есть доля и моей вины, но я была разгневана. Уже никому не могла верить. – Я поднимаю на него глаза. – И порой мне кажется, что я до сих пор не знаю – как верить.
– Это мне понятно.
– Вот что я пытаюсь сказать: последние четыре месяца я училась быть в одиночестве, избегать окружающего мира, ненавидеть практически любого, кто хотя бы покосился на меня. Но когда я с тобой, я больше не хочу быть таким человеком.
– Спасибо, – тихо говорит Стивен.
Якорь боли, который я таскала за собой по Манхэттену, высвобождается и тонет в прошлом, где, как я надеюсь, он будет покоиться с миром. Стивен знает. Он знает и он все еще здесь. Я хочу смеяться и плакать. Но еще больше я хочу другого. Я придвигаюсь к нему поближе. Он не двигается. Я смотрю на его губы, взглядом прослеживая их форму.
Я закрываю глаза и быстро наклоняюсь вперед. Я ощущаю его дыхание на лице, но внезапно я уже больше не наклоняюсь. Я падаю. Приземляюсь лицом вниз рядом с кроватью, и в нос мне ударяет знакомый запах кондиционера для белья. Запутавшись в ткани, я переворачиваюсь. Стивен наклоняется надо мной, широко раскрыв глаза. Я смотрю на него. У меня в горле ком. Стивен явно уклонился, когда я попыталась его поцеловать.
Щеки у меня горят, но кровь стынет от унижения.
«Какая же я идиотка. Нельзя так торопиться…»
Я быстро-быстро моргаю, чтобы не заплакать, но слезы пощипывают в уголках глаз. Я хочу плакать, потому что мне стало легче: наконец-то я смогла поговорить о Лори с кем-то добрым. Я хочу плакать, потому что мальчик, который мне нравится, не захотел меня поцеловать. Я хочу плакать, потому что я в большом городе и мне одиноко.
– С тобой все в порядке? – спрашивает он.
Я не могу покачать головой или кивнуть. Я вообще боюсь двигаться. Паралич – единственное, что отделяет меня от полного коллапса.
– Прости, Элизабет, но я должен идти. – Он все еще склоняется надо мной, его руки уперлись в кровать по обе стороны от меня. – Ты не виновата в том, что так произошло.
Он смотрит на меня так, что у меня перехватывает дыхание. Не закрывая глаз, он наклоняется ко мне. Потом его губы касаются моих, легкие, как перышко.
Я все еще чувствую его поцелуй – словно мои губы пронзил электрический разряд, – но Стивен уже выходит из комнаты.
Я лежу и слушаю, как открывается и закрывается дверь. Стивен уходит. Я все еще лежу, когда мне приходит в голову мысль: я понятия не имею, что он имел в виду.
Глава седьмая
Я понимаю, что мне все труднее и труднее целиком сконцентрироваться, когда я рядом с ней. Если я слишком занят этой девушкой – заботой о ней, мыслями о ней, – я забываю о своем теле. Я исчезаю в моих мыслях о ней.
Прежде я не испытывал таких проблем. Забывать о моей собственной истории так долго, чтобы стать частью чьей-то другой истории, – такого соблазна у меня никогда не было. С моими родителями я всегда знал, что происходит. Каждый эпизод нашего с ними взаимодействия был неотрывно связан с тем, кем я являюсь. Все наши разговоры, в той или иной степени, оказывались посвященными мне. Но с Элизабет я теряю эту связь. Мои мысли освобождаются, и я могу думать только о ней. Но если мои мысли заходят слишком далеко, то мое тело, оставленное без присмотра, теряет способность прикасаться, удерживать, оставаться.
Мне придется научиться осознавать ее присутствие и в то же самое время не забывать о собственном присутствии.
Этот опыт для меня совсем новый. Подозреваю, что остальные называют его любовью.
Я возвращаюсь в ее квартиру через час – после того как мне снова удалось сфокусироваться и отрепетировать концентрацию.
К счастью, она впускает меня. К счастью, ее брата и матери все еще нет дома.
Элизабет явно вымещала гнев и смущение на коробках. Ее кожа поблескивает от испарины, а комната являет собой хаос: горы коробок и разбросанных вещей.
– Что это было? – спрашивает она.
– Я хочу, чтобы все шло быстро, – объясняю я ей, – но мне нужно, чтобы все шло медленно.
Она допытывается:
– Почему?
Если я не могу сказать ей всю правду, я могу сказать ей часть правды.
– Потому что я никогда раньше этого не делал.
– Никогда.
– Да. Никогда.
– И никаких злобных бывших?
– Никаких бывших, можешь мне поверить. Ни злобных, ни каких-либо других.
– Почему?
Я качаю головой.
– Этого просто не случалось.
Я не могу сказать ей, что она – первый человек, к которому я испытываю чувства. Это не так. Но в то же самое время я не могу сказать ей, что она первый человек, к которому я испытываю чувства и который знает, что я существую. Потому что это правда. И такие слова ее, несомненно, испугают.
– Ты не можешь просто взять и уйти, – говорит мне Элизабет. – Если что-то идет не так, если что-то не по тебе, ты не можешь просто сказать «мне жаль» и выйти из комнаты. Если ты еще раз так сделаешь, дверь захлопнется за тобой и с того момента будет для тебя заперта. Ты это понимаешь? Да, ты мне нравишься. Но, кроме того, нужно, чтобы мне нравилось быть рядом с тобой. А сейчас? Сейчас мне совсем не понравилось.
Я говорю ей, что понимаю.
– Ну что ж, ладно. – Элизабет окидывает взглядом комнату. – И кто же мой бестолковый носильщик?
Я улыбаюсь.
– Я твой носильщик.
– Боюсь, я тебя не расслышала.
– Я ТВОЙ БЕСТОЛКОВЫЙ НОСИЛЬЩИК!
Теперь она улыбается.
– Вот так намного лучше. А теперь давай приступим к работе.
Я концентрируюсь. Срывая упаковочную ленту, я концентрируюсь. Складывая пустые коробки так, чтобы они лежали максимально плоско, я концентрируюсь. Когда Элизабет показывает мне книги, спрашивая, нравятся ли мне те или иные авторы, я концентрируюсь. И когда кипы этих книг вырастают вокруг нас, точно стражники, и она просит меня придвинуться поближе, чтобы услышать ее любимое стихотворение Маргарет Этвуд, я сосредоточиваюсь. Оно заканчивается такими строчками:
