Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Но вопреки здравому смыслу, я была готова страдать, потому что, как и Чезаре, зависела от прихоти тех сил, на которые была не способна повлиять. Это нас уравнивало.

В начале августа во дворце Сигизмондо начался суд над заговорщиками. Дворец назывался Скифаноя, то есть дворец забывчивости. Кажется, идея так его назвать принадлежала Джулио. Сам он оставался в Мантуе. Дон Франческо и донна Изабелла решили, что его не следует выпускать из комнаты, но отослать обратно в Феррару отказались, даже когда герцог прислал за ним отряд арбалетчиков.

Суд открывала мрачная пародия на пышное зрелище в ознаменование перехода к следующему празднику. Одного из заговорщиков, Герардо из Карпи, провезли по площади верхом на лошади задом наперед и в кандалах. Перед ним вышагивали священники и воины, среди всех выделялся фра Рафаэлло. Его толпа приветствовала с не меньшим энтузиазмом, чем освистала Герардо. Мы наблюдали за происходящим с балкона над главными воротами, в окружении предков герцога, Борсо и Никколо, человека, казнившего Уго и Паризину.

Герардо поднял на нас взгляд, когда его провозили мимо, и я невольно посмотрела ему в лицо. Знал ли он моего сына? Смогу ли я увидеть за поволокой ужаса и непонимания образ моего маленького рыжеволосого мальчика, каким он был сейчас, объезжающего пони, выводящего первые буквы, атакующего деревянным мечом соломенные пугала на заднем дворе дона Альберто? Женская глупость, но когда зазвучал кафедральный колокол, все равно что похоронный звон по дому Эсте, каждому из нас нужно было за что-то зацепиться. Когда мы в то утро одевали донну Лукрецию, она выбрала, помимо других украшений, камею Чезаре. Разумеется, перстень был велик, пришлось крепить его на пальце с помощью согнутой золотой булавки.

Позже в тот день весь двор и городская знать посетили в соборе торжественную мессу. Когда мы шли по проходу, возглавляемые Ипполито и его священниками, а из личной часовни герцога доносился хор, с которым когда-то Джан-Канторе пел, я отвела взгляд от напольных плит и покосилась на Черную Мадонну. Все то время, что мы стояли, молились на коленях, склонив головы, молчали или бормотали «аминь», ее лицо в рамке чеканного золота утешало меня невыразительной бесстрастностью, нарисованной улыбкой, миндалевидными, ничего не видящими глазами. Она не видела ни то, как напряженно сгорбились плечи Ферранте на следующий день после смерти Катеринеллы, ни радость Гидеона, когда он приглашал меня отпраздновать хануку, ни перья, оставленные его гусем, которые еще долго летали среди пылинок в холодных сумерках. Она ничего не знала ни о нас, ни о нашей любви, ревности, страхах и разочарованиях. У нее не было сердца, которое кто-то мог бы разбить. Интересно, сколько она тут провисела, чего еще она не видела и чего не увидит в будущем? Эта мысль утешила меня, как молитва.

На следующее утро, выехав пораньше, чтобы избежать августовской жары, кортеж донны Лукреции отправился в Бельригуардо, минуя по пути то место, где люди Ипполито устроили засаду на Джулио, со всеми вытекающими прискорбными последствиями. Я затеяла безрадостную игру сама с собой. Если нас не остановят там люди герцога, посланные, чтобы меня арестовать, значит, со мной все будет в порядке и Ферранте не назвал моего имени. На лугу, где Джулио охотился с соколом, я выбрала точку между ушами своей лошади, уставилась туда и постаралась не обращать внимания на мурашки, что забегали по спине. Но я не смогла отмахнуться от того, что услышали мои уши, когда мы приблизились к краю луга и позади раздался приближавшийся топот копыт. У меня задрожали ноги. Я приникла к луке седла, чтобы не свалиться, и попробовала сосредоточиться на Чезаре. Как он вел себя, когда в Неаполе за ним пришли люди Гонсальво де Кордова? Держался ли он любезно, смиренно или впал в ярость? Смеялся или плакал, проклинал Фортуну и себя за то, что доверился ей? А мне что делать? Герцог ведь должен понять, посочувствовать. Я просто хотела вернуть себе сына, только и всего. Разве это не естественно?

Вот всадники и догнали нас, двое, тяжело дышат, кони взмылены, с потемневшими от пота шкурами.

– Послание герцогине, – задыхаясь, проговорил один, а второй поравнялся с экипажем герцогини и бросил несколько слов охраннику, ехавшему сбоку. Экипаж остановился. Рука в перчатке отвела в сторону занавеску, гонец спешился, преклонил колено и быстро сказал что-то в окошко.

– Что там? – поинтересовалась я у второго охранника.

Герцог лично вышел встретить жену, когда мы вернулись. Стоя у подножия длинной лестницы во дворе, он выглядел старым и сломленным. Со склоненной головой и опущенными плечами, герцог казался гораздо ниже ростом и слабее окружавших его охранников. Джованни соскочил с пони и помчался к мадонне, пока та приседала перед герцогом. Мальчишка посмотрел на герцога своими круглыми любопытными глазенками, после чего громко спросил:

– Ты что, плакал?

– Дон Джованни! – Я отвесила ему хорошую затрещину и сунула в руки Фонси. – Держи, отнесешь его в сад. Ему нужно побегать после дороги.

Ребенок хотел пожаловаться сестре на такое обращение, но передумал и убежал с собачонкой в руках. Признаюсь, я принялась нарочито возиться со шлейфом мадонны, якобы из опасения, как бы та не споткнулась на лестнице, и все для того, чтобы подслушать ее разговор с герцогом.

– Джулио возвращается. На сей раз я послал за ним двести человек, включая албанских кавалеристов. Это нагнало на Франческо страху, можешь не сомневаться. Теперь дело за формальностями. Улик предостаточно. Судя по показаниям, на него работал какой-то еврей, изготавливал яды.

– Его тоже поймали? – спросила донна Лукреция, словно почувствовав, что я крепче вцепилась в шлейф. Интересно, что ей было известно о том, чем занимался в храме Граций Джулио?

Герцог покачал головой.

– Франческо разослал на его поиски людей, разумеется. Но злодей, видимо, родом из Мантуи, поэтому легко скрылся среди своих. Я не волнуюсь. Думаю, его интересовали лишь деньги Джулио и теперь он найдет себе другого хозяина.

– Вы правы, господин. Довольно с вас и собственных братьев, чтобы искать какого-то там иудея.

Я закончила возню со шлейфом и отступила, поклонившись. Значит, Гидеон на свободе, а Ферранте не упомянул обо мне.

В последний раз я видела Джулио на следующее утро. Ярко светило солнце, и дул холодный октябрьский ветер. Накануне казнили других заговорщиков, и мне стыдно признаться, что, пока они шли на смерть, я сидела позади мадонны и радовалась своей удаче. В центре площади соорудили эшафот, но доставить преступников на короткое расстояние от подземелий замка оказалось трудной задачей, поскольку разъяренная толпа обступила фургон, повыбивала спицы из колес и напугала лошадей. Пришлось выводить второй фургон, а на лошадей надевать шоры. Но пока заключенные ждали, пострадали двое охранников и кое-кто из толпы. Зрители не успокоились, пока первого заговорщика не подняли на эшафот, где он получил отпущение грехов от недовольного священника из команды Ипполито. Потом ему завязали глаза, оглушили, обезглавили и четвертовали. Остальных ждала та же участь, несмотря на то что толпа требовала не приводить преступников в беспамятство перед плахой палача. Головы и части тел нанизали на копья над городскими воротами.

В ту ночь я спала плохо, а рядом на кровати металась Анджела, но обе мы молчали; гораздо проще было притвориться спящими. Иногда мне казалось, что я вижу сны; в основном это были кошмары: эшафот на площади, затаившийся, как монстр. Хотя на самом деле это были не сны и эшафот стоял на своем месте, а под ним, наверное, прятались от ночного холода бродяги.

Мы все ожидали, что герцог смягчит приговор. Это предложила донна Лукреция, и в ее поддержку прозвучало несколько голосов. И вот теперь, когда рассеявшаяся тьма уступила место перламутровому, желтому и бледно-зеленому свету над крышами и башнями города, померкла утренняя звезда, зашуршали, воркуя, голуби на каланче Альберти, закружились с криками канюки над головами, ногами и торсами на воротах, я поняла, что надежды больше нет.

Мы с Анджелой молча оделись, словно по-прежнему притворяясь, что спим. Зашнуровали и причесали друг друга и отправились будить донну Лукрецию, неся белые булочки и апельсины из ее сада на крыше. Оказалось, мадонна уже встала и оделась, хотя волосы у нее остались неуложенными, она не накрасилась, не выбрала украшения. Донна Лукреция стояла на коленях, опустившись на скамеечку для молитв, а рядом с ней молились фра Рафаэлло и Фидельма. Мне почудилось, будто ее тело, с прямой спиной, склоненной головой, аккуратно сомкнутыми пяточками, служило полем битвы. На нем сражались ее собственная внутренняя сущность и внешний облик, прошлое и будущее, и они рвали друг друга на куски.