Подонок. Я тебе объявляю войну! - Елена Алексеевна Шолохова
Он мог и с мамой просто «пошутить», не зная, что она больна. Может, даже не со зла, а по дурости. Так, как уже шутил надо мной. Эти «шуточки» как раз одного уровня. Ну а потом просто испугался, когда маме стало плохо, и попытался хотя бы не допустить самого страшного.
И потом, Яна, ну или кто там мне написывает, неспроста ведь припомнила этот проклятый пакет. Будь в этом виновен кто-то другой, зачем бы она вообще стала про это писать?
Кто еще мог? Стас ведь сам сказал, что в тот день все уже ушли, кроме него, Милоша и девчонок. И тут же вспоминаю, как Стас занервничал тогда, в Новосибирске. Я ведь еще сразу подумала, что он что-то скрывает. Просто не хотела в это верить.
Господи, ну за что это? Как мне теперь быть? Ведь всё, всё говорит о том, что это Стас, а внутри все равно ноет и скулит: только бы это был не он!
Потому что если это он… я даже не знаю, как потом верить людям, как простить себя за то, что влюбилась в него, как вообще всё это пережить…
***
Утром еду в гимназию совсем другим человеком. Из меня будто ушло все живое. Осталась только оболочка и рефлексы.
Сегодня я приезжаю не как обычно — за полчаса до начала занятий, а даже с опозданием. Как раз во время перемены между первым и вторым уроками.
В холле людно, но для меня вся эта толпа сейчас как белый шум. Я ее вижу и не вижу, слышу и не слышу. Пока взгляд не сталкивается с другим взглядом, черным, жгучим.
Смолин…
Сердце тут же болезненно дергается и начинает судорожно метаться в груди, пока он устремляется ко мне.
Завидев меня, Стас идет и улыбается, аж сияет, но улыбка его по мере приближения постепенно гаснет, а в лице проступает беспокойство.
— Жень, что-то случилось? — спрашивает он встревоженно. Сжимает мои плечи. Пытливо заглядывает в лицо.
Я поднимаю на него глаза, но чувствую себя такой измученной, прямо какой-то истерзанной. И вместо внятного ответа выдаю какой-то полустон-полувздох.
Как же хочется уткнуться ему в грудь и просто замереть в его объятьях. И чтобы весь этот кошмар оказался просто дурным сном. Но это не сон…
Я вглядываюсь в его черты, в его глаза. А в голове стучит: это был ты или не ты? Но почему-то этот вопрос застревает в горле, и я как рыба только беззвучно открываю рот.
— Жень? — еще больше пугается Стас. — Что с тобой?
Но тут звенит звонок. В коридоре мгновенно становится тихо и пусто.
— Идем? Или тебе плохо? Может, тебя к врачу отвести? Ты жутко бледная…
Я качаю головой и с трудом выдавливаю:
— Идем на урок.
Мы поднимаемся в аудиторию. Стас все время обеспокоенно поглядывает на меня. А я, наоборот, не могу на него смотреть.
На уроке сижу в оцепенении, никак не могу включиться в процесс. Слушаю математика и не понимаю. И на все его вопросы хлопаю бессмысленно глазами.
В конце концов, Арсений Сергеевич, решив, что я заболела, отпускает меня домой.
— Я Платонову скажу, что отпустил тебя, чтобы за пропуски не ругали…
— Спасибо, — бормочу я, складывая вещи в сумку.
Стас тоже подрывается.
— А ты куда? Сядь на место, — велит ему Арсений Сергеевич.
— Я провожу…
— Не надо, — прошу я Стаса. — Я тебе потом позвоню.
Случайно ловлю взгляд Яны, и меня прямо передергивает от неприкрытого злорадства, так и плещущегося в ее глазах. Теперь и я не сомневаюсь, что эти сообщения писала она. Может, припереть ее и расспросить как следует? Да, может, так и сделаю, но не сегодня, потом… Сейчас я и правда чувствую себя очень больной.
***
На следующий день я мало-мальски прихожу в себя.
Нет, мне по-прежнему невыносимо больно от одной мысли, что Стас может оказаться тем подонком, который чуть не угробил маму. И тяжело, будто меня сверху придавило каменной глыбой. Но сегодня я хотя бы способна осознанно делать что-то, отвечать, реагировать. Вчера же совсем какая-то невменяемая была. Вечером Стас звонил, я даже отвечала невпопад.
А сегодня… сегодня я все-таки спрошу у Стаса про этот злосчастный пакет. Первым делом выслушаю его, а уж потом, может быть, попробую потрясти Яну.
Но Стас сегодня в гимназию не приходит, как и Соня. Лишь отправляет мне сообщение, что его не будет по личным обстоятельствам.
В другой раз я бы обязательно поинтересовалась, что за личные обстоятельства. Но сейчас лишь сухо отвечаю: ок.
«С тобой все в порядке?», — спрашивает он тут же.
«В полном»
«Я тебя люблю»
На это я уже ничего не отвечаю, лишь на секунду зажмуриваюсь, чтобы перестало щипать в глазах, делаю судорожный вдох и убираю телефон.
После уроков меня вылавливает возле подсобного помещения уборщица Марина.
— Я вчера за тебя мыла спортзал и приемную. А сегодня ты за меня помой второй этаж. Так будет по-честному. У меня, знаешь ли, тоже своих забот хватает, чтобы чужую работу на себя взваливать.
— Без проблем, — равнодушно отвечаю я. Но начинаю уборку, как всегда, со спортзала.
На автомате раскладываю спортинвентарь, мою пол, меняю воду. Затем заталкиваю тележку в рабочий лифт и поднимаюсь на второй этаж.
Секретарь как раз собирается уходить. Взглянув на меня, строгим голосом дает указания:
— Обязательно полей цветы. Уже зачахли все. И бумаги на моем столе не трогай!
Наконец она убегает, оставив после себя запах терпких духов. А я принимаюсь за работу.
Покончив с приемной, перехожу в кабинет директора. Расставляю стулья, вытираю пыль с мебели и все время поглядываю на шкаф, терзаясь сомнениями…
И в конце концов не выдерживаю. С колотящимся сердцем открываю створки и достаю коробку с личными делами нашего класса. Вынимаю папку с делом Смолина.
Меня так трясет, что роняю ее на пол. Поднимаю и усаживаюсь в кресло Яна Романовича, за директорский стол. На весу совсем не могу держать. Руки ходуном ходят. Еще и сердце оглушительно частит в ушах.
Бегло просматриваю глазами бумаги. Всё не то. Листаю в самый конец и нахожу его последнюю объяснительную, написанную от руки. Узнаю его почерк, размашистый и небрежный.
Не дыша, читаю:
«Я, Смолин
