Хилари Норман - Чары
– Пожалуйста, – пробормотала она, все еще в шоке, – встаньте, Константин.
– Не раньше, чем ты мне ответишь. Его чувства взорвались потоком слов.
– Я полюбил тебя с той самой минуты, как только увидел – эту изящную изысканную девчушку на ступеньках лестницы в Цюрихе, а потом полуподросшую девушку. Ты помнишь, Мадлен? Помнишь, как это было у нас? С самого начала? Как ты мне доверяла – инстинктивно, но верно. Эти инстинкты – мудрее, чем те, что пришли позже, чтоб смущать тебя.
– Константин, пожалуйста…
– Конечно, тогда я любил тебя как ребенка. Ты была самим воплощением чистоты и невинности, моя маленькая Магги, но я знал – как никто другой бы не мог угадать – что ты родилась для великих вещей. Я ждал, пока ты вырастешь в женщину, я жаждал увидеть то, что в тебе расцветает – и когда я встретил тебя опять в Париже, восемнадцать, ты стала самым красивым, самым завораживающим созданием, какое только я видел – вот тогда-то я и полюбил тебя так, как люблю и сейчас.
Он держал ее руки в своих, и Мадлен, все еще ошеломленная, попыталась их освободить, но его хватка была крепкой.
– Я не хочу это слушать, Константин, – умоляла она.
– Но ты должна – пришло тебе время выслушать это, – его было невозможно остановить. – Я знал, что ты была еще слишком молода… конечно… и если б я заговорил с тобой об этом, ты была бы в шоке, я бы не вынес… я не мог рисковать нашей дружбой. А потом, когда мы увиделись снова, ты была уже женой Антуана.
– И вы ревновали к Антуану? – прошептала Мадлен скептически. От предательства, которое она начала ощущать, ее стало мутить.
– Не сердись так, ma belle. Я принял то, что потерял тебя навсегда. Когда он заболел, я просто плакал о тебе. Я хотел, чтоб он снова поправился – ради тебя, и поэтому я так гнал тебя в Америку… чтоб снова он выздоровел, и опять ты стала счастливой.
Он остановился, чтобы перевести дух.
– А когда он умер, я понял твое горе, как никто другой, и знал – тебе нужно время, чтобы оправиться.
Ужас Мадлен возрастал. Все эти месяцы, когда она жила с Валентином в его доме, в его квартире, спала в его кровати много недель, умирала от горя и тоски по Антуану, Константин хотел ее, хотел, похотливо…
– Я знал, что уже стар, – начал он опять, – что я теряю драгоценное время – но я всегда понимал цену qualité. Один единственный год с тобой, год радости и полноты жизни стоил бы двадцати лет без тебя.
На какое-то мгновение у нее закружилась голова. Он все еще держал ее за руки, и она смотрела сверху вниз на его лицо. Она никогда не принимала всерьез его возраст, никогда не относилась к нему как к старику. Но тут она увидела все его семьдесят шесть лет – складки морщин, вялую бледную кожу, редкие, тщательно уложенные и какие-то неуместно рыжие до сих пор волосы – и она ясно поняла, что все часы суровой тренировки в гимнастическом зале не были соперничеством с более молодым Гидеоном. Эта тренировка предназначалась ей. Она заставила себя говорить, но ее голос сильно дрожал.
– Вы забываете, что я опять замужем, Константин. Она хотела остановить его, не причиняя ему боли больше, чем это было необходимо.
– Я – жена Гидеона.
Он отмахнулся от этого, отшвырнул это прочь.
– Развод – обычное дело в Америке, да это и не было настоящим браком.
– Но благодаря этому мы находимся здесь, это сделало нас американцами.
– Если ты хочешь остаться здесь, развод ничего не изменит, – он сжал ее руки еще даже сильнее. – Но если ты выйдешь замуж за меня, мы сможем поехать куда угодно. Я отдам тебе все, чем владею. Я покажу тебе, Мадлен, чудеса. Мы сможем поехать вместе в Париж… там я защищу тебя от прошлого… Мы сможем забрать Eternité – как хотели…
Ей наконец удалось освободить руки, но Зелеев, проворный и ловкий, быстро вскочил на ноги и взял в ладони ее лицо, поцеловал ее. Застигнутая врасплох, Мадлен попыталась вырваться, но руки его крепко держали ее щеки, и мягкие, старые, влажные губы жадно приникли к ее рту…
С невероятным усилием ей удалось оторваться от него и вскочить со стула, опрокинув его. Она задыхалась, и отвращение, которое душило ее, обнажилось у нее на лице и в залитых слезами глазах.
– Мадлен, прости… – он увидел, что он сделал.
– Не прикасайтесь ко мне.
– Прости меня… – он старался удержаться на ногах. – Я не хотел… я не хотел напугать тебя.
Она искала свою сумку, нашла на кресле и схватила ее.
– Мадлен, не уходи, пожалуйста, умоляю тебя… Но она уже открыла входную дверь и бежала вниз по ступенькам, прочь из этой квартиры, прочь от Зелеева, наружу, на Риверсайд Драйв, бежала к Семьдесят второй улице, к людям и проносившимся мимо машинам, к своему дому и ребенку, к своему рассудку.
Она редко видела его после этого вечера, избегая его так, как только возможно. Вместе с рассветными лучами солнца наутро к ней пришло какое-то понимание, сочувствие и бесконечная жалость. Она искала внутри себя чувство вины, спрашивая – может, она когда-нибудь его поощряла, завлекала его, но она знала, что этого не было никогда. Никогда, даже на долю секунды, она не видела в нем кого-то иного, а не старого и верного друга.
Она ненавидела себя за свою жалость, не хотела быть недоброй к нему и месяц спустя начала звонить ему раз в неделю, чтоб убедиться, что с ним все в порядке. Но в тех редких случаях, когда они виделись, Мадлен всегда делала так, чтоб они не оставались наедине. Она разрешила ему периодически видеться с Валентином – в парке, или внутри ресторана или кафе, но когда ей нужно было оставить с кем-то сына, она просила Руди или Гидеона, или девушку из агентства с хорошей репутацией. Она никому не рассказала о том, что произошло в тот вечер – даже своему брату; ей совсем не хотелось унижать своего старого друга, чья многолетняя доброта, щедрость и великодушие не могли быть просто так вот сняты со счетов из-за одного опрометчивого поступка.
Осенью объявился опять Джо Каттер с целым ворохом многообещающих предложений по поводу кабаре; весь октябрь она пела в отелях Бостона, Лэйк Тахо, округа Вашингтон и Майами Бич, а в начале ноября Мадлен уже выступала в Лас Вегасе, в том же шоу, что и Тони Бенетт. Руди и Гидеон по очереди присматривали за Валентином, пока она путешествовала, тот или другой летели вместе с ней, воодушевляя ее перед выходом на сцену и радуясь ее успеху. Публика обожала Мадди Габриэл, тронутая ее искренностью, она отогревала их сердца. К тому времени, когда она наконец возвратилась в Нью-Йорк, изнывая от желания поскорей увидеть Валентина, Джо Каттер уже подписал для нее соглашение на выступления в Нью-Йорке.
– У нас накопилось уже много материала для записи, – говорил он ей, довольно потирая руки. – Ты счастлива, золотко?
