Отблеск миражей в твоих глазах - De Ojos Verdes

Всё во мне зверски отзывается на нее, скулит, желая сигануть наружу из тесноты. И я, скручивая сопротивление, поддаюсь.

— Ничего нового я тебе не скажу. Всё банально, как и у миллионов других людей. Никакой вселенской трагедии, — я откидываю голову назад и подпираю потолок отсутствующим взглядом. Не могу смотреть ей в глаза, вскрывая саркофаг. — Мать ушла, отец умер. Дед сделал из меня нечто вроде работы над ошибками. Воспитывал так, чтобы я не вырос вторым сыночком — избалованным и похуистичным. В моем возрасте он, кстати, уже погиб в аварии, виновником которой и был. Напился в усрачку и поехал возвращать «свою шлюху» домой, к тому моменту она уже как неделю открыто кувыркалась с его другом, ушла к нему окончательно, подав на развод.

— Она ушла раньше, чем умер твой отец? — удивляется. — Я всегда думала, после…

— Он ее бил, — будто выблевываю воспоминания. — Измывался жутко. Запирал меня в комнате, чтобы не путался под ногами, и часами мучил. Может, и насиловал… Я не видел. Но она кричала. Всегда кричала так громко, что я закрывал уши от страха.

— Бил от ревности? — Лус плавно устраивается щекой в самый эпицентр — туда, где с натягом шарпает живой мотор, и ее прикосновение мигом смягчает адский ход моего свирепствующего агрегата.

— И это тоже. Она же действительно очень красивая, каждый день в зеркале вижу свою рожу и не понимаю, зачем мне передалась ее внешность. Мужики ей вслед шеи сворачивали, даже я в свои пять замечал, злился. Ревность была, безусловно. Но ключевое — это безнаказанность и… Он был садистом, быстро втянулся в процесс. Сначала пощечины, дальше — по нарастающей: кулаки, ноги, ремень, разные предметы. Однажды соседи всё же вызвали милицию, а она с разбитым лицом вместо того чтобы сдать его… пожаловалась на меня. Показала милиционеру разбросанные на ковре кубики в крови, которыми буквально полчаса назад долбил ее муж, и сказала, что я очень вредный непоседливый ребенок, навел беспорядок, и она поскользнулась и покалечилась. Извинилась за причиненное беспокойство, выпроводила, пообещав меня наказать. Понятно, что ни один адекватный человек в это не поверил бы, глядя на ее увечья. Но тогда я еще не дорос до этого понимания и обиделся, думая, что она меня оклеветала на ровном месте. Я взбесился и, когда мы снова остались одни, начал лупить эти кубики, швырять, по стенке мазать. Не забуду взгляд, которым она в этот момент на меня смотрела. С ужасом. Будто это я — монстр. И она… ударила меня впервые. Влепила пощечину, завопила, что я такое же исчадие, как и мой отец. Я. Который боготворил ее ребенком, подыхал, когда видел искалеченной, и ненавидел собственного отца за жестокость, принципиально не разговаривая с ним.

— Она… она потом тебя часто била?

— С того дня — бывало. После своего очередного избиения. Когда получала от отца увесистый букет в качестве извинения, а я пялился на эти невъебенно пестрые веники и ломал стебли от ненависти и необъятного чувства несправедливости. Ну, и ей это не нравилось. Она сходила с ума, когда я проявлял агрессию. Так и не поняла, что… вымещал боль от переживаний за нее. Наверняка думала, что я копирую отца. Это ее триггерило, видимо.

— А когда родные видели побои твоей матери, они ничего не предпринимали?

— Эти моменты я помню обрывчато. Возможно, пару раз она и до этого пыталась уйти, но ей не дали. Тогда же принято было до последнего терпеть, замалчивать, скрывать. Честь семьи, блядь, сохраняли. Зато, сука, всем нормально было, что она потом начала шастать на свиданки с Адамовым вместе со мной, якобы отводила поиграть с малым… типа мы тоже друзья, как наши отцы. Сама уходила с «другом» в спальню, а меня оставляла за старшего. Пиздец…

— Ты уверен? — хрипло переспрашивает, ошарашенная.

— Я пусть и был маленьким, но не тупым же. На контрасте воспринимаешь действительность особенно четко. Я не видел, как они трахались, но я слышал, как он ее утешал. Обнимал, гладил. Это было слишком непохоже на нашу повседневность, где были удары и вопли. Роскошь, которая лично мне не была доступна. Ни в каком формате. Я завидовал ему. И ненавидел. Чуть больше даже, чем отца. И злость отражал на малом… Колотил его. Просек, что, когда он начинает реветь, любовнички прибегают. Она страшно ругалась, зато я был доволен, что уделяет внимание не левому мужику, а мне.

— Твой отец догадывался, что они любовники?

— Я до сих пор иногда задаюсь этим вопросом. Лучший друг и жена. Охуенный расклад. Не помню, чтобы он до ее ухода упоминал имя друга в скандалах. А вот после… пил по-черному и орал оба имени в самых паскудных контекстах. Так и умер. Сел за руль пьяным и, называя ее своей шлюхой, типа поехал привозить обратно.

— Барс… я не понимаю, а твои бабушка с дедушкой, как они допускали, чтобы ты жил в этом хаосе?

— В самые пиковые дни они меня забирали к себе. А когда мать ушла, насовсем забрали. Ну, а когда отец умер, взяли опеку.

— Как ты пережил его смерть? И ее уход?

— Меня в детали не посвящали. Щадили детскую психику. То, что от нее осталось. Я не был на похоронах и на остальных церемониях, я даже не знаю, присутствовала ли она с его другом… и только многим позже понял, что отец больше никогда не придет. Это жутко, но сначала я чувствовал облегчение. Мы с ним никогда не были близки, он меня пусть и не трогал физически, но «обласкать» словом умел. Особенно пьяным. А потом… смотрел на других детей с отцами и тосковал, что ли. Жалел, что у меня так не было и больше не будет. Когда стал взрослым, никак не мог уложить в голове, что человек в двадцать с хвостиком умер по собственной глупости. Ну а ее уход… совру, если скажу, что было все равно. Как и любой ребенок, я был очень привязан к матери. Мне было больно. Страшно. Поселилось ощущение, что я никому не нужен. Я не понимал, чем заслужил такую участь. Я же любил ее, хотел по-своему защитить… а она во мне видела его копию.

Лус сжимает мои пальцы от переизбытка эмоций. По моей коже стекают дорожки ее слез. Еще одна причина, по которой я никогда не хотел делиться событиями своего детства. Не быть объектом жалости.

— Она вообще