Джулия Грегсон - Жасминовые ночи

Через пару секунд дверь открылась. Он подошел к кровати и грубо дернул ее за руку.

– Вставай, одевайся и причешись.

У нее дрожали коленки, когда она встала на голые доски. Словно во сне оделась, пригладила волосы и ужаснулась, увидев себя в зеркале. Обойдя пятно темной крови, он повел ее, босую, вниз, в небольшой холл рядом с кухней.

Она не выдержала и закричала, и он больно ткнул ее пистолетом в спину.

– Еще раз это сделаешь, – негромко сказал он, – и я тебя пристрелю.

На кухне, на облезлом пластиковом столе, лежали недоеденные остатки закусок, полупустая тарелка с сыром, залитым вином, кусок масла, в который были вдавлены окурки. Там же стояли грязные бокалы и рюмки. Северин запер дверь.

От страха ее стошнило, и он протянул ей посудное полотенце. «Спокойно, – уговаривала она себя, – не теряй хладнокровия».

– Они увезли твоего дружка. – Лицо Северина побледнело и дергалось. – Хотели забрать и тебя, но я сказал, что сначала допрошу тебя сам.

Он явно злился из-за своих не слишком впечатляющих действий в спальне и старался не смотреть на Сабу. Его движения были судорожные и неточные. Он побросал в раковину посуду и объедки, разбив несколько бокалов. Потом, пошатываясь, подошел к ней и так грубо заставил залезть на стол, что едва не вывихнул ей руки. Взял пистолет, прицелился в нее, а сам попятился в сторону граммофона, стоявшего на другом столе среди грязной посуды.

После нескольких попыток ему удалось опустить иглу на пластинку.

– Не двигайся, турецкая дрянь, – приказал он заплетающимся языком. – Стой там и пой свои песни.

Из граммофона полилась музыка. Саба так напряглась, что у нее закружилась голова.

Она чувствовала себя грязной и оскверненной. Она была оскорблена. Но ей хотелось жить – сейчас это было для нее самым важным на свете. Пластинка была старая, звук был плохой, раздавался треск, словно от лесного пожара. Но потом зазвучало задорное вступление к «Мази», песне в ритме танго, заставлявшей когда-то Тан вздыхать и закатывать глаза. «Прошлое – рана в моем сердце. Моя судьба чернее, чем цвет моих волос». Слава богу, она знала эту песню.

– Пой.

Ее губы пересохли и болели от кляпа, но она чисто и уверенно, как только могла, спела первый куплет и сама удивлялась своему голосу – словно пела не она, а кто-то еще. Правда, когда пришел черед первого припева, ее замешательство стало очевидным, а голова кружилась от страха – еще немного, и все, остальных слов она просто не знала.

Завывания скрипок сменились тишиной. Северин снял иглу с пластинки и, качая головой, поглядел на Сабу. Его лицо было таким белым, что, когда он говорил, на его виске вздувались синие вены.

– Я переводчик, мадам, – тихо сказал он. – По-моему, мой турецкий лучше вашего.

Он налил себе бренди и быстро выпил. Позади него на стене висели часы. Было уже пять утра. «Мой последний день, – подумала Саба, – теперь они точно знают, что я не из Турции».

– Почему ты не сказал им про меня? – спросила она.

Он сунул в рот кусок недоеденной кем-то салями и долго жевал, глядя на нее.

– Надо было сказать.

– Фелипе уже нет в живых. – Она все еще не могла этому поверить.

– Да.

Кусочек салями повис на его губе. Северин высунул язык и с мокрым чавканьем втащил колбасу в рот.

– Почему ты выступала с ним? – спросил он почти ласково. – Ты с ним спала?

– Нет. Мы совсем недавно выступаем вместе.

– Зачем ты приезжала с ним сюда?

– Нам так велели.

Она тупо глядела на него. Ей пришло в голову, что надо было бы сказать ему про мистера Озана, что она стала выступать в Стамбуле по его приглашению, сказать про ЭНСА… Но они сейчас дошли до такой точки, когда она могла говорить только самые простые вещи.

– Что же остальные? Когда они вернутся?

– Не знаю. – Он слил недопитую водку из нескольких рюмок в одну. – Ты всегда была невнимательной ко мне, не хотела петь песни, которые мне хотелось послушать, – пожаловался он, отодвинув в сторону гору грязных тарелок.

– Извини, – ответила она с механической вежливостью официантки, разговаривающей с докучливым клиентом. – А что ты хочешь послушать? Я спою эти песни сейчас.

Он зажмурил глаза.

– Да. – С его подбородка стекала струйка. – Спой для меня что-нибудь хорошее. Наконец-то.

Его сильно шатало, и она заподозрила, что он с кем-то ее перепутал, когда заказал ей две немецкие песни.

– Да, это приятная песня, – поспешно согласилась она и, не отрывая от него глаз, спела «Две любви».

– Еще песен. Хочу еще, – пробормотал Северин сонным голосом. За его спиной стрелки часов показывали половину шестого. Возможно, скоро вернутся остальные.

Она спела «Разодетые цыгане»[141]. Песня пришла ей в голову случайно, и она не сразу осознала ее зловещий смысл. «Сегодня она будет спать на холодной, темной земле», – пропел ее голос, тонкий и испуганный, как у заблудившегося ребенка.

– Какое забавное слово «драгл-тогл», – произнес Северин непослушными губами. – Что это значит?

– Я точно не знаю. – У нее ужасно кружилась голова и болело горло. – Мешанина какая-то из случайных, никому не нужных вещей.

– А что означают все эти песни? – Он тяжело оперся на стол, чтобы не упасть.

– Я не знаю, не знаю. – Она покачала головой.

Он спросил, знает ли она «Плач Дидоны» Перселла[142], и что-то пробормотал про свою сестру.

Она ответила, что не знает, и он пропел эту песню по-немецки. Мелодия была невероятно печальная, несмотря на его пьяный голос.

– Северин, что означают эти слова?

У него задрожали губы.

– По-английски это будет приблизительно так: «Помни обо мне, помни обо мне, но – ах! – забудь мою участь». Ее пели в память моей сестры.

– Твоей сестры?

– Она тоже любила музыку и училась в классе скрипки. Она шла в колледж, и тут налетели ваши бомбардировщики, и она погибла.

Он зарыдал, закрыв лицо руками. Он содрогался, стонал, яростно тряс головой, словно спорил сам с собой. Потом поглядел на Сабу, передернул плечами, и они обменялись немыслимо странным взглядом – чем-то средним между безудержным весельем и грустью.

– У меня в Германии осталась жена, – сообщил он. Теперь они сидели лицом друг к другу, а между ними валялись отвратительные остатки закусок. – Мы с детства любили друг друга. Я скучаю без нее… Я хочу домой. Жена пела эту песню на похоронах моей сестры, она училась с ней в колледже. Она бы ужаснулась… – Его лицо скривилось от ужаса, а глаза опухли и покраснели. – Они водили меня на концерты, они…

Его рука опять потянулась к рюмке. Саба остановила ее.

– Слушай, – сказала она, – если в доме остался кто-то еще, для меня это катастрофа. Я это знаю. Точно знаю.