Анна Смолякова - Замок из песка
Оправдание придумывалось вполне логичное, но менее гадким и унизительным положение от этого не становилось. Тем не менее и дальше сидеть в душе было глупо.
Прислонив ухо к двери, я прислушалась. В номере было тихо. Мерно тикали часы, за окном играла музыка. Защелку удалось отодвинуть достаточно бесшумно, а вот дверь открылась со скрипом. Но никто не кинулся на меня ни с кулаками, ни с поцелуями. Алексея вообще не было в комнате.
Я лихорадочно схватила свой белый свингер, надела его прямо поверх длинной цветастой юбки и в таком цыганском виде выскочила в коридор. И тут же чуть не вскрикнула от неожиданности. Иволгин сидел на подоконнике в каких-нибудь двух метрах от меня. Он смотрел вниз, на гуляющую по площади толпу и бросаться за мной скорее всего не собирался. Но я все равно побежала к лестнице со скоростью хорошего спринтера…
На город уже опустилась ночь, но повсюду еще горели золотые огни. Вывеска уличного кафе под окнами гостиницы тоже переливалась разноцветными лампочками. Маленькие светильники сияли и под куполами полосатых зонтов, нависающих над столиками. Придерживая рукой подол, я прошла за заграждение и села с самого края, чтобы не особенно привлекать к себе внимание.
И тут же увидела Антона. Он неторопливо потягивал пиво из большой кружки и смотрел совсем в другую сторону. Но, наверное, все-таки почувствовал мой взгляд, потому что обернулся, вздрогнул и тут же натянул на лицо привычную легкую улыбку.
— Привет, — проговорил он, подходя к моему столику и усаживаясь напротив. — Решила воздухом подышать?
— Да, — я нервно повела плечами. — А ты что здесь делаешь? В Москве лебедей не увидел — в Прагу приехал?
— Да нет, я здесь больше по своим делам… Но и на земляков посмотреть, конечно, тоже приятно. Про тебя говорят много. Ты здесь чуть ли не Человек Недели!
Он был таким же, как тогда в своей квартире, таким же, как на пустыре в тот злосчастный вечер. Его рассеченная бровь еще не зажила, на губах играла вежливая, чуть насмешливая улыбка. А в глазах стыл ледяной, пугающий холод. И я вдруг абсолютно ясно поняла, что никого никогда больше не смогу полюбить. А он не полюбит меня. И вообще ничего хорошего в моей жизни уже не будет.
— А про меня не могут говорить, — идиотский нервный смех сухо запершил в моем горле. — Не могут — и все! По одной простой причине: меня нет в природе! Настя Серебровская есть! Но она сейчас благополучно танцует в Северске и одновременно, чудесным образом, успевает здесь! Она же, кстати, — любовница Иволгина, которую все в Москве очень ждали и которую было необходимо предъявить. А я Настя Суслова. Смешная фамилия, правда?
Антон как-то странно усмехнулся, словно не до конца понимая услышанное, и хрустнул костяшками пальцев.
— …А почему ты не смеешься? По-моему, очень смешная история! Про дурочку, которая поехала в Москву за своей первой любовью, там встретила другого мужчину. Но первому уже дала слово изображать его любовницу, благо, как та, тоже оказалась балериной. А тот другой решил обидеться и не захотел ничего слушать. А дурочке ничего не оставалось, как танцевать под чужим именем, и карьеру делать чужую, и жизнь жить тоже чужую!
На нас уже оборачивались, но, впрочем, достаточно деликатно, не хмыкая и не показывая пальцами. А я продолжала содрогаться в приступе истерического смеха.
— Подожди, подожди, — пробормотал Антон, перехватывая мою руку и прижимая ее к столу. — Я идиот, наверное, но почему-то не понял: невеста твоего Иволгина, она что, сейчас в Северске?! Это она Серебровская, да?
— Вот насчет идиота — это точно! Самовлюбленный идиот, которому ничего невозможно объяснить! Который никому, кроме себя, не желает верить!.. Господи, как я просила тогда, чтобы ты меня просто выслушал!
Он вскочил, схватил меня за плечи и сильно встряхнул:
— Настя! Подожди, Настя!..
— Ничего я не хочу ждать! И не буду! Не нужно мне уже ничего! Я научилась быть Одиллией, понимаешь? Сильной, жесткой, злой… Я уже могу быть сильной и без тебя ну никак не пропаду! Все, можешь быть свободен!
Ветер трепал подол моей цветастой юбки, развевал волосы. В свингере, надетом на голое тело, было откровенно холодно. Но еще холоднее делалось от осознания собственных слов: я говорила ему «уходи», кричала, что не нуждаюсь в нем, и чувствовала, что на этот раз он уйдет на самом деле.
Но Антон вдруг взял мое лицо в свои ладони, внимательно и как-то тревожно заглянул в глаза, а потом прижал мою голову к своей груди, совсем как тогда, на вечеринке однокурсников. И я немедленно разрыдалась, громко, сладко и счастливо…
Его отель находился неподалеку от Вацлавской площади. Туда мы добрались на такси. Мимо дежурного администратора прошли спокойно, хотя я, в своем белом свингере, надетом поверх цветастой юбки, вид имела весьма подозрительный.
А дальше все получилось само собой. Антон просто взял мои руки в свои, просто поцеловал мои дрожащие губы и просто сказал:
— Я тебя люблю.
Он был совсем не так мускулист и даже, наверное, не так красиво сложен, как Иволгин. Но, Боже, как я любила и его руки, и его ресницы, и его мягкие русые волосы, влажными прядями прилипающие ко лбу.
— Иди сюда, — позвал он, опускаясь на кровать. Я легла рядом и обвила его шею руками. Мы некоторое время просто лежали, а потом он поцеловал мою ладонь и спустился торопливыми губами к локтевой впадинке.
— Хорошая моя, нежная Настенька…
— Я люблю тебя. В самом деле люблю… Наверное, после всей этой истории с Иволгиным ты мне уже не веришь, да? Тем более все-таки был этот несчастный один раз, когда я с ним…
— Глупая моя девочка, — он обнял мои бедра и уткнулся лицом мне в живот. — Не было ничего. Совсем ничего не было… Ни с тобой, ни со мной. Все еще только будет…
Где-то на улице старинные часы гулко, размеренно и значительно били полночь. В ночной Праге незаметно рождался новый день.
Антон поднялся с кровати, поддерживая меня за талию и с торопливой нежностью целуя мои веки. Я обвила его ногами, прижалась всем телом, стремясь почувствовать: вот он, со мной, и никуда больше не денется! И лунные блики на зеркале в углу были золотисто-туманны, и прохладная темнота сентябрьской ночи мягко ниспадала на наши плечи. Это немножко напоминало ту памятную сцену из так и не станцованной мной «Юноны». Но, Господи, до чего же все было по-другому!
Я так и не поняла, отчего тихо заплакала: от того ли, что увидела, каким светлым и спокойным стало лицо Антона, когда он вместе со мной опустился на пол, от того ли, что небывалая нежность, переполняющая мое сердце, была слишком непривычной.
