Анна Берсенева - Мурка, Маруся Климова
– Куда? Может, в Абрамцево ко мне? – осторожно предложила она. – У меня там тихо, хорошо. Все цвести начинает. Поезжай, Матюша, отдохни!
– Цвести? – переспросил он. – И яблони тоже?
– Яблоням рано еще. Апрель же. На них только-только листья распускаются.
– Ага, листья... – задумчиво проговорил он. – Я в Сретенское поеду.
– Почему вдруг в Сретенское? – удивилась Антонина Константиновна.
– А не знаю. – В его голосе тоже послышалось что-то вроде удивления. – Как-то мы туда без определенной цели всегда ездили. Ну так мне это как раз подходит. Поброжу по аллее Печальных Вздохов.
– Может, Счастливых Встреч? – улыбнулась Антонина Константиновна.
– Это вряд ли. Ключи здесь?
– Где же им быть? В кабинете, в шкатулке.
Матвей ушел в кабинет, открыл музыкальную шкатулку. Мелодия прозвучала совсем коротко. Антонина Константиновна услышала, как со стуком упала крышка. Ей показалось, Матвей захлопнул ее с неслучайной поспешностью.
– Как ты на ночь глядя поедешь? – спросила она. – И поесть же надо с собой взять, там же нет ничего.
– Картошку у соседей куплю. И мы, когда с Никиткой были, вроде тушенку оставили. Да ладно, Антоша, есть о чем думать! Сама говоришь, не маленький уже. Отличаю, что важно, что неважно.
Он улыбнулся коротко и невесело. Пыл честного обмана выходил из него, как воздух из проколотого шарика.
Подойдя к окну, Антонина Константиновна видела, как он садится в машину, выезжает со двора.
«Сколько ты ночей бессонных проведешь, сколько слез прольешь в подушку?» – вспомнила она свои же слова.
Слезы, о которых она говорила, проливались не только в подушку. Они текли прямо по стеклу, когда Тоня стояла у этого окна все бессонные ночи напролет, и смотрела во двор, как будто мог по нему пройти единственный человек, который был ей нужен, и прижималась лбом к холодному стеклу, чтобы хоть как-то эти слезы унять.
И ни разу ей это не удалось.
Глава 11
Тоня стояла на опушке ночного леса, смотрела на темный двор, где только что закончилась тревожная суета, и всю ее пронизывал холод. Но не от лесной сырости, а от страха, что все, так коротко, но так прочно связавшее ее с Кастусем – их тайное одиночество на лесных покосах, прикосновения его разогретых солнцем и работой рук, – может больше не повториться.
Двор его дома был совсем близок и совсем пуст. Было что-то страшно притягательное, просто неодолимое в этой темной пустоте его двора. Как будто сам он не уехал только что, а остался здесь, и звал ее, и смотрел своими непонятными, суровыми в тени густых ресниц, любимыми глазами... Не понимая, зачем она это делает, Тоня сошла с опушки и направилась к его двору. Со стороны леса забор состоял только из длинных жердей; пролезть под ними оказалось нетрудно. Маленькие оконца избы были темны, и она могла не опасаться, что свет из них упадет на нее. Да она и ничего не опасалась. Страшная тоска, которая легла на сердце, была сильнее любой опаски, и, наверное, выйди сейчас из лесу волк, она посмотрела бы на него с полным равнодушием.
Но волк из лесу не вышел – вместо этого открылась дверь избы. Тонины глаза уже привыкли к темноте, и она разглядела на пороге высокую женскую фигуру.
– Хто тут? – В руке у женщины загорелся фонарь, она подняла его повыше. Свет попал Тоне в глаза, она прищурилась. – А!.. – без удивления произнесла женщина, видимо, рассмотрев ее в этом неярком свете. – Ты? Ну, пачакай, зараз выйду. – Она закрыла за собой дверь и подошла к замершей посреди двора Тоне. Походка у нее была тяжелая и уверенная. – Хадзем да пуни, – сказала она. – Што ж пасярод двара стаяць?
Пуня – небольшой сарайчик – темнела в углу двора. Женщина обогнула пуню; Тоня шла за ней. Та остановилась за углом, повыше подняла фонарь с керосиновой лампой внутри. Колеблющийся огонь осветил правильные и суровые черты ее лица. Сын был так похож на нее вот именно этой правильностью, благородством черт и суровостью общего выражения, что у Тони дрогнуло сердце.
– Не прыйдзе ён сёння да цябе, – спокойно сказала мать Кастуся. – Дарэмна чакаеш.
– Я знаю, – удивляясь, что и ее голос звучит спокойно, ответила Тоня.
Спокойствие в самом деле было странным: ведь эта женщина принадлежала к семье, покой которой Тоня, как ни говори, нарушила.
– Што уважлива так глядзиш?
– Уважливо? – переспросила Тоня. – Почему же мне вас не уважать?
– Уважлива – это по-нашему не уважительно, а внимательно, – усмехнулась та. – Да что с вас взять! Ладно, говори: чего тебе надо?
Она перешла на русский язык без малейшего затруднения.
– Как вас зовут? – спросила Тоня.
Чем дольше она разговаривала с этой женщиной, тем, как ни странно, увереннее себя чувствовала. И вдруг, словно со стороны на себя взглянув, она поняла, из чего происходит такая неожиданная уверенность... Когда она смотрела в эти неласковые, как у Кастуся, глаза, чувство ее было прямо противоположно тому, которое охватывало ее с ним самим. По отношению к его матери это была только прямая, твердая, с трудом сдерживаемая злость. Почему, за что? Этого Тоня не знала. Но злость была такой определенной, такой ей знакомой, что не узнать ее она не могла.
– Христина Францевна, – помолчав, точно решая, надо ли представляться этой неказистой девице, ответила та.
Тоне показалось, что при этом она посмотрела на нее внимательнее, чем прежде. Впрочем, трудно было сказать это наверняка, слишком непроницаемое у нее было лицо.
– А меня Тоня. Да вы, наверное, сами знаете.
– Знаю.
– Мне ничего от вас не надо.
– От меня – понятно. А от него?
– И от него.
– Кому другому расскажешь! Вам, москалям, от всех что-нибудь да надо. На ходу подметки рвете.
– Я не рву.
– Праведница?
– Да нет, – пожала плечами Тоня. – Просто мне не нужны... подметки.
И вдруг эта суровая женщина, хлеставшая ее резкими, как удары, вопросами, засмеялась. Смех у нее был негромкий и, пожалуй, неприятный – слишком хриплый, похоже, от привычки к грубому куреву. Но лицо ее, как только она засмеялась, изменилось до неузнаваемости. Не то чтобы смягчились его черты, просто в нем появилось что-то живое, человеческое. До сих пор же оно напоминало лицо античной статуи. Богини Немезиды – Тоня видела ее в Музее изобразительных искусств. Лишь глубокие морщины, которыми было изрезано все лицо, делали это впечатление чуть менее явным.
Но теперь лицо ее изменилось.
– Откуда гонор такой у тебя? – спросила она. – Ну, садись. Закуришь?
– Нет, спасибо.
Мать Кастуся села на бревна, лежащие под стеной пуни. Фонарь она поставила на землю, и теперь он освещал ее лицо снизу.
«Как из преисподней», – подумала Тоня.
