Людмила Бояджиева - Сладкий роман
А Лола получит картины деда. Только вряд ли это сможет порадовать старушку или облегчит её горе. Она и впрямь любит меня. По крайней мере, у женщины, преданной дому Алленов, не будет нищенской старости.
Осуществляя задуманное, я все больше увлекалась, незаметно скатываясь от трагедии к фарсу. Смешно, в самом деле, собственными руками готовить себе смертное ложе — слишком красиво и попахивает бутафорией.
И все же я нашла в себе силы навести последний порядок в доме, выкинув в контейнер для помощи бесконечным беженцам кучу личных вещей — белья, платьев, парфюмерии. Сколько же лишнего барахла разводится вокруг нас этом мире!.. Странно, но я проделываю эту операцию уже второй раз. Правда, дары нищим от хозяйки поместья намного щедрее и за квартиру, которую вскоре опечатает в компании любопытных понятых полицейский инспектор, мне не стыдно — печальный покой, чистота и письмо со шкатулочкой для Руты Валдис: хорошенькие вещицы, которые она так любила: бирюза, резные тибетские деревяшки, флорентийские кораллы и даже памятная клешня краба на замусоленном ремешке.
Перед тем, как закрыть за собой дверь, в плаще и с дорожной сумкой на плече, я вернулась к молчаливому телефону. Код Москвы и номер Артемьева набрался сам собой, но трубку никто не взял. Никто не ринулся на частые, призывные гудки, захлебывающиеся, как мольба о помощи… В Москве три часа дня, значит, все разошлись по своим делам. Я представила стоящий в коридоре на полке старомодный зеленый аппарат, старательно призывающий отсутствующих хозяев.
И ещё один завершающий штрих — код Рима, вялый голос Сола, тут же снявшего трубку:
— Спасибо, что не забываешь. Слышал, скоро свадьба? Мои поздравления. Алан — стоящий парень.
— Как твоя поясница, Сол?
— Хандрю, валяюсь. Каждый день принимаю толщенную сестру милосердия, сажающую пчел на мою задницу.
— Надеюсь, ты фиксируешь процесс излечения на кинопленку?
— Увы. О работе забыл. Даже свадьбу твою не удастся снять. Веселись, крошка, под другими объективами… Кода намечено торжество?
— Я тебе сообщу. Выздоравливай, старикан. Через две недели мое сотрудничество с фирмой заканчивается, жаль. Так хотелось получить семейную хронику, снятую профессионалом.
С легкой печалью я опустила трубку — жуткая «фирма», совсем недавно приводившая меня в брезгливый ужас, отправилась на свалку вместе с ненужным тряпичным хламом.
Сол прозевал мою встречу с Маклом в замке, не ведал о визите в Москву, и не мог знать, что слышал мой голос в последний раз… Интересно, расскажи я о запланированном «полете», — покинул бы обессиленный Соломон свою кровать, чтобы лично запечатлеть дорогостоящий трюк? Или прислал бы коллег? Неплохо, если бы под Башней дежурила целая съемочная бригада: «коронная роль Дикси Девизо». Значит все таки «роль» — демонстрация, тщательно спланированная акция. Месть или последнее сопротивление униженной души, не смирившейся с непонятостью.
…Прощай, лживый, нелепый Микки, прощай, «мадемуазель Д. Д.», не успевшая стать разумной и сильной, гуд бай, симпатяга Ал, славный Чакки и старина Сол, которому я завещаю тетрадку с крокусами. Что бы ни случилось со мной в раю или аду, моя рука не коснется этих страниц… Откровений и ошибок больше не будет. А будет — где-то, когда-то, обязательно будет вот что:
На серебристой от лунного света Башне зазвучит одинокая струна медленно, призывно, настойчиво. Скрипка Майкла лишь нащупает эту мелодию, всеми узнанную, любимую и всех соединяющую. Звуки окрепнут, их подхватит незримый оркестр, вспыхнут, ослепляя ночь, софиты. И тогда из темноты в блеск, в праздник, в радость воспоминания и всепрощения выйдут все, кто сыграл свою роль в нашем «фильме»: Эрик и Ларри, Рудольф и Клавдия, Скофилд и Сесиль… Все-все: маленькие и большие, плохие и хорошие. Мы возьмемся за руки и закружим, смеясь сквозь счастливые слезы… Ведь ничего другого не может быть. И никто уже не сомневается, что именно этот финал завещал нам всем Федерико Феллини. Великий Мастер в своем бессмертном Пророчестве, которое, чтобы не вспугнуть воинственной красотой застенчиво-робкую истину, назвал совсем просто: «8 и 1/2».
Дикси прибыла в Вальдбрунн без предупреждения и тут же сообщила Рудольфу, что намерена лишь переночевать. Причем, в комнате Клавдии, той самой, что баронесса завещала лично ей и посещением которой она до сих пор пренебрегала.
— Кабинет хозяйки, извините, покойной хозяйки, находится на третьем этаже западного крыла. В том, что примыкает к Башне, — объяснил Рудольф, провожая Дикси наверх. — Баронесса велела запереть его пять лет назад, поселившись в первом этаже. Но следила за тем, чтобы в комнате поддерживался порядок.
Они поднялись по лестнице и Рудольф распахнул высокие белые двери:
— Эти апартаменты были отделаны для новобрачных летом 1928 года. С тех пор подвергались лишь незначительному обновлению. Хозяйка не хотела ничего менять здесь.
Комнаты третьего этажа, действительно, сохранили следы юного жизнелюбия. Белый лак, позолота, мерцание хрусталя, прорывавшиеся сквозь налет пыли, кисейные занавеси и редкую холстину, окутывающую люстры, создавали ощущение праздничности. Рудольф поспешил распахнуть шторы.
— Не надо. — Остановила его Дикси. — Зажгите свечи. Кажется, владелица этой комнаты предпочитала именно их.
Комната Клавдии оказалась просторной и светлой. Даже при свечах она обещала подарить ощущение весенней свежести тому, кто дождется первых лучей солнца: здесь были собраны лишь голубые тона, соседствующие с чуть замутненной временем белизной.
В углу, развернутый так, чтобы музицирующий мог окунать свой взгляд в распахнутые окна, белел кабинетный рояль с золотой меткой «Bechstein». Над пузатым бюро висел портрет хозяйки в легком платье с пучком васильков у корсажа. Насмешливо вздернутый подбородок, русые завитки, падающие на шею, синие глаза, сосватавшие ей в пожизненные спутники лазурные атласы, синие бархаты, васильки, фиалки, сапфиры… Дикси хотелось верить, что эта женщина, странно похожая на нее, прожила красивую жизнь, а синева её глаз, не поблекшая к старости, дарила вдохновение влюбленным. Кто был её избранником, — барон, почему-то пренебрегавший портретами, или другой, скрытый тайной?
На бюро большая фотография в массивной рамке: коричневатая плотная бумага запечатлела семейство, снятое на фоне романтического горного массива. Дама в маленькой шляпке, стройный офицер со светлыми густыми усами, в белом, щедро украшенном галунами мундире австрийской армии, и двое малышей, лет трех и пяти. Вот так сидели они в ателье фотографа более полувека назад, улыбаясь и прижимаясь друг к другу по его команде, чтобы оставить в осиротевшем доме кусочек картона, мало что говорящий чужому взгляду. Кто же теперь вспомнит, что попав в фотосалон «Венский шик» младший — Юрген, испугался сильных ламп, пятилетний Хельмут просился «пи-пи» и офицер в сопровождении фотографа водил сына в туалет, предоставив потом жене исправлять все неполадки в костюме малыша.
