Вирджиния Эндрюс - Шепот в ночи
Я отрицательно покачала головой.
– Ее родители умерли, – сказал Гейвин. – Они погибли при пожаре.
Доктор, прищурившись, уставился на Гейвина. Затем он повернулся ко мне.
– Сначала поговорим о твоем брате. Он сейчас в коме, так обычно бывает после столбнячных судорог.
– С ним все будет в порядке? – быстро спросила я, не в состоянии сдерживаться.
Доктор посмотрел на Лютера, а затем снова на меня.
– Обычно течение болезни зависит от возраста пациента и инкубационного периода. Для маленьких детей это намного серьезней, и особенно для тех, у кого болезнь запущена, – холодно проговорил он. – Разве у вас нет опекуна?
– Есть, сэр, – выдохнула я, опуская взгляд. – Мой дядя.
– Он должен быть информирован немедленно. Здесь есть важные документы, которые необходимо подписать. Я буду продолжать лечение, но мне необходимо немедленно поговорить с вашим опекуном. Твои родственники из… – он заглянул в бланк, – Катлерз Коув Вирджиния?
– Да, сэр.
– Вы в гостях у родственников?
– Да, сэр, у моей тети.
– О, хорошо, я могу с ней поговорить?
– У нас нет телефона в доме, – вмешался Лютер.
– Извините?
– Это… мой дядя, – сказала я.
– Твой опекун? И он сидит все это время здесь? – спросил доктор, удивленно подняв брови.
– Нет, сэр. Это другой дядя.
– Слушайте, мисс Лонгчэмп, это серьезная ситуация. Мне нужно знать имя вашего опекуна и его телефон немедленно. – Доктор протянул мне бланк и достал ручку из своего верхнего кармана.
– Хорошо, сэр, – кивнула я и написала имя дяди Филипа и его номер телефона.
– Прекрасно, – доктор забрал у меня листок и повернулся, чтобы уйти.
– А мой брат? – спросила я.
– Его переведут в отделение интенсивной терапии. Там его подключат к капельнице с антитоксином. Он очень, очень болен, – сказал доктор. Он взглянул на Лютера, словно почувствовал, что Лютер знает, как это серьезно.
– Я могу увидеть его? – спросила я.
– Только ненадолго, – разрешил доктор. – Время посещений ограничено.
– Спасибо.
Я встала. Гейвин держал меня за руку все время, пока мы шли по коридору к смотровому кабинету. Когда мы заглянули, медсестра уже ввела Джефферсону капельницу и переодела его в больничный халат.
– Вещи вашего брата, – она отдала мне ночную рубашку и одеяло.
– Спасибо.
Мы с Гейвином подошли к каталке и взглянули на Джефферсона. Я заметила, что он двигает глазами под закрытыми веками, а затем его губы задрожали и замерли.
– Джефферсон, – позвала я его.
У меня болело горло из-за того, что я сдерживала истерику, а на груди, казалось, лежит триста пудов груза. Я взяла маленькую ручку Джефферсона в свою и подержала некоторое время.
– С ним все в порядке будет? – спросил Гейвин медсестру.
– Нам придется подождать, и тогда увидим. Он в хороших руках, – она одарила нас первой обнадеживающей улыбкой. Гейвин кивнул.
– Он – сильный малыш, – сказал он больше для того, чтобы успокоить меня.
Я нагнулась, поцеловала Джефферсона в щеку и прошептала на ухо.
– Прости меня, Джефферсон. Прости меня за то, что я взяла тебя с собой. Пожалуйста, поправляйся, пожалуйста, пожалуйста, – и слезы хлынули по моим щекам.
– Кристи, идем. За ним пришли, чтобы увезти его наверх.
Гейвин обнял меня, мы встали в сторону и смотрели, как санитар и медсестра покатили Джефферсона из комнаты по коридору. Мы шли за каталкой, пока они не въехали в лифт.
– Поднимитесь приблизительно через час, – попросила нас медсестра, когда двери закрывались. И мы остались стоять и смотреть на закрытые двери лифта. Сзади к нам подошел Лютер.
– Это ненадолго, – проговорил он, – потому что мы знаем, что и как на самом деле.
– Я не уйду, – сказала я.
Лютер кивнул, затем залез в карман брюк и вытащил деньги.
– Возьми это, – сказал он, протягивая деньги Гейвину. – Вам нужно что-нибудь поесть. Я собираюсь назад, посмотреть как там Шарлотта. Я передам этой вашей сестре, как тут дела. Может, у нее хватит порядочности и она приедет сюда проведать.
– Спасибо, Лютер.
Он пристально посмотрел на меня, и я увидела в его глазах слезы.
– Я буду молиться за него. Он отличный малыш, такой, какого бы я хотел.
Мы с Гейвином проводили его взглядом до выхода. После его ухода, мы повернулись и пошли дежурить у дверей отделения интенсивной терапии.
Я то засыпала, то просыпалась, положив голову на плечо Гейвина. Мы сидели на маленьком диванчике в приемном отделении интенсивной терапии. Напротив нас сидела пожилая женщина и смотрела в окно. Время от времени она промокала глаза своим кружевным платком. Когда она посмотрела на нас, то улыбнулась.
– Моего мужа прооперировали, – начала она. – Его состояние стабилизировалось, но для мужчины его возраста…
Ее голос отдалился, и она снова отвернулась к окну.
– Уже прошел час, Гейвин? – спросила я.
– Даже немного больше.
Мы встали и подошли к дверям. Я глубоко вздохнула, и мы вошли. Медсестра за столом в середине комнаты сразу же подняла на нас взгляд. Мы увидели пациентов, подключенных к кислородному аппарату, у некоторых ноги и руки были в гипсе.
– Мы хотим навестить Джефферсона Лонгчэмпа, – сказал Гейвин.
– У вас только пять минут, – коротко ответила медсестра.
– Как он? – спросила я.
– Без перемен. Он находится там, до конца и направо.
Мы пошли через палату. Я старалась не смотреть на других больных, но звук приборов, следящих за работой сердца, приглушенные голоса медсестер, то там, то тут раздающиеся стоны, вид окровавленных бинтов и люди, кто в бессознательном, кто в полубессознательном состоянии – все это подавляло. На сердце была тяжесть, и каждый вздох давался мне с усилием. Мне все чудилось, что мы ступаем по границе, разделяющей страну живых и страну мертвых. Мой маленький брат был посередине.
Джефферсон находился в отдельной комнате под кислородным колпаком. Свет не горел, комната была погружена во мрак. Он выглядел так же, только его подключили к прибору, следящему за работой сердца. Рана на ноге была вычищена и перевязана. Гейвин подвел меня поближе.
– Я и представить себе не мог, что он может так заболеть. Нам надо было что-нибудь предпринять прошлым вечером.
– Это моя вина. Я совершенно забыла, что он порезался об этот гвоздь.
– Не смей винить себя, – приказал Гейвин. Мы вернулись к медсестре, которая проверяла капельницу Джефферсона и его пульс.
– Как он? – спросил Гейвин.
– Хороший признак, что у него больше нет судорог, – ответила она.
Медсестра посоветовала нам уйти. Мы вышли из палаты и спустились вниз, в больничный буфет. Я не особенно хотела есть, но Гейвин сказал, что нам нужно чем-нибудь подкрепиться, иначе мы ослабеем и заболеем. Я взяла себе горячую овсянку и съела половину, запивая чаем. Затем мы вернулись в комнату для посетителей, где провели большую часть дня, не упуская любой возможности, чтобы зайти в комнату к Джефферсону.
