Сжигая запреты - Елена Тодорова
Марина…
Нет, не оборачивайся! Сейчас не смотри на меня!
Кусая губы, замираю. А малышонок мнет синхронно свои, будто усмехаясь во сне.
Марина… Хватит бродить. Возвращайся нормально!
Я не скоро проснусь, не скоро меня оттуда выпустят… А терпения лежать в одиночестве нет! Хочу быть с вами.
Маринка… Утром я приду... Чтоб встречала!
Ладно, Дань… Ладно… Только еще чуть-чуть с вами постою…
Смотрю на малыху, смотрю… Словно через меня и Маринка может это делать. Разглядываем неторопливо. Моя ладонь в длину покрывает половину Дарины. Это зрелище, конечно, на любых внутренних настройках является поражающим. А я до сих пор позволяю себя чувствовать абсолютно все, что выталкивает из нутра. Если разрешить себе хоть на чем-то зациклиться, грудь заполняет страх, а руки разбивает дрожь.
Разве можно кого-то настолько любить, Дань?
Можно. Поверь мне, Марин, можно.
Несколько часов, проведенных вместе, кажутся каким-то дивным сном. Только вот я уверен, что не сплю. Все это время я без особых движений стою с дочкой у окна. Возможно, в какой-то миг мой перегруженный мозг вырубается без полного выключения сознания. Прежде мне доводилось ловить самые разные состояния. Большинство из них умышленно, в рамках тех же буддистских практик. Но совершенно точно, ничего похожего на то, что происходит сейчас, со мной еще не случалось.
Когда в палате появляются Чарушины, я обнаруживаю себя сидящим на диване. Дочка лежит на моих руках почти в том же положении, в котором засыпала. Только сейчас не спит. Водит глазками по моему лицу, будто уже способна фокусироваться. Но самое главное, она не плачет и не шумит, как те дети, что находятся у нас за стенками.
Со всех сторон орут.
Лишь в нашей палате идеальный дзен под названием лаввайб[12].
– Моя ты сладкая, – выдает склонившаяся над дочкой мама Таня. – Моя ты хорошая… Моя ты родная… – тронув пальцем носик, щеки и лобик малышонка, протягивает руки. – Дашь мне ее?
Даю, конечно. Тем более Даринка не возражает. Какое-то время еще наблюдаю за тем, как теща вздыхает над ней. А убедившись, что у нее уж точно не возникнет проблем, удаляюсь в ванную, чтобы принять душ и привести себя в порядок.
Когда возвращаюсь в комнату, Дынька уже в новых вещах красуется. Лежа у мамы Тани на руках, приканчивает порцию смеси.
– Как у вас ночь прошла? – спрашивает Артем Владимирович. – Мы пока дождались утра, чтобы сдать необходимые анализы и попасть в отделение, думал, Таня что-нибудь разнесет.
Выглядят Чарушины как обычно. Улыбаются и шутят, но глаза у обоих – раздробленное стекло. Немало слез вылито, вижу. И немало их осталось внутри. Они воспаляются и выжигают душу, равно как и у меня. Однако все мы обязаны оставаться сильными.
– Нормально прошла, – тихо отзываюсь я. – Дарина поела и часа три спала.
– Умница наша, – улыбается мама Таня малыхе. – Надо кушать, да? Надо нам расти… – воркует над ней, как умеют только женщины. Дынька слету эту фишку схватывает. Глядя на нее, взбудораженно машет ручками и дергает ножками. – Такая красивая девочка у нас… А будет еще краше… С каждым днем, да? Сладкая моя… Дарина Данииловна, да? Ты принцесса? Любимая наша девочка.
Мне с их приходом вроде и легче, а вместе с тем в груди собирается какое-то горячее вязкое чувство.
– Ты к Рине?
Осознаю, что не дал пояснений относительно своих действий, лишь когда прилетает в спину этот вопрос. Перевожу дыхание и оборачиваюсь к тестям, которые за последнее время реально стали родителями.
– Да… Должны пустить уже… Обещали…
– Передай, что мы любим ее. Очень, – Артем Владимирович не особо тверже меня звучит. Да и взгляд… Сражает самыми сильными эмоциями, из которых провозглашенная «любовь» является относительно легкой. – Если позволят, обними… Хотя это вряд ли…
Киваю и шагаю еще на три шага обратно.
– Я ощущаю свою вину за то, что она проживает, – выдавливаю без подготовки. – Я просто… Просто… Маринка – моя жизнь. В ней мои дыхание и сердцебиение. Я без нее не могу функционировать. Но я понимаю, что для вас все не менее сложно. И мне очень жаль. Правда.
Мама Таня оставляет Дарину посреди кровати, чтобы подойти ко мне.
– Данька… – выдыхает со слезами. – Ты что такое говоришь? Я не хочу обесценивать твои чувства, но это полная глупость, – высекает как никогда уверенно. – Какая вина? При чем тут ты, дорогой? – не обнимает меня. Только гладит ладонями по плечам. Смотрит на Артема Владимировича. Улавливаю, как тот кивает, выписывая какое-то позволение. Еще пару секунд теряюсь, прежде чем мама Таня продолжает: – Чтобы ты знал, у нас до Тёмы была замершая беременность. На большом сроке. Это страшное горе. Огромное испытание. Но разве кто-то в таком виноват, Дань?
Пока я в растерянности цепенею, принимая чью-то боль поверх своей, Татьяна Николаевна плачет, а Артем Владимирович хрипло прочищает горло и шагает к нам ближе.
– Таню тогда тоже всем отделением спасали, – делится глухо. – Мы это пережили. А у вас ребенок рядом. Встанете на ноги. Все будет.
Когда оба обнимают, меня, ожидаемо, размазывает. Но вместе с тем и тот непосильный грех, который я на себя навешал, уходит. Минуту спустя я уже перестраиваюсь и, наконец, с полной силой могу дышать.
Оставляю их с дочкой. И иду к своей Маринке.
По дороге догоняет осознание. Я ведь не дурак, но, наверное, нуждался в последнем толчке, чтобы понять: все происходящее – не просто череда событий.
Это знак. Своего рода урок.
Мы летали так высоко, что забывали об осторожности. Упала Маринка в обычном ритме жизни. Но именно это показало, что рисковать дополнительно – преступная беспечность.
Я делаю эти выводы и обещаю с этого момента стать серьезнее. Быть внимательнее к жене и к дочке. Быть ближе. Быть сильнее для них. И любить, конечно, еще на разряд выше.
Так работают испытания на финише. А я очень надеюсь, что у нас финиш.
– Даниил Владиславович… – восклицает медсестра.
Подскакивает из-за стола на посту и замирает.
Горячий всплеск. Взрыв. Резкое ускорение сердцебиения.
Слабо соображаю, что она указывает мне путь. И еще позже замечаю, что улыбается. Когда одна из дверей распахивается, я шагаю внутрь, как в бездну, не зная, будет ли там пол, или я все же провалюсь прямиком в ад.
Шагаю и
