Колин Маккалоу - Неприличная страсть
— Возможно, я действительно произвожу впечатление, будто одержима какой-то миссией, — задумчиво произнесла Онор, закуривая новую сигарету. — Но это не так. И никакие грехи я не искупаю. Но я ни в коем случае не соглашусь, что мое желание сделать все от меня зависящее, чтобы облегчить жизнь и состояние душевнобольных людей, является признаком моей собственной душевной нестабильности!
— Хорошо, дорогая, хорошо, — постаралась успокоить ее Фэйт. — Я была не права, что могла предположить нечто подобное. Ты только не заводись, но мне хотелось бы знать, ты получишь что-нибудь вроде свидетельства или диплома?
Онор рассмеялась, возмущение ее постепенно улеглось.
— Боюсь, что ничего я не получу, мама. Здесь ведь не существует никакой системы инструктажа, а значит, и дипломов и удостоверений. Более того, когда я пройду обучение, я даже не буду сестрой. Я буду просто сиделкой Лэнгтри. Однако, когда мне дадут отделение, то, как я поняла, я буду именоваться заведующей отделением сиделкой Лэнгтри, или просто заведующей.
— Как ты все это узнала?
— Я заходила в «Каллан-парк» посоветоваться. Первоначально я собиралась именно туда, но старшая сестра очень советовала и убедила меня поехать в Мориссет. Обучение там точно такое же, а обстановка намного лучше.
Фэйт поднялась и начала кругами ходить по комнате.
— Мориссет. Это ведь недалеко от Ньюкасла?
— Да, со стороны Сиднея. Миль шестьдесят от Сиднея, так что я всегда смогу наведаться туда, если мне понадобится отвлечься, а понадобится обязательно. Ты ведь знаешь, что я не смотрю на это сквозь розовые очки. Будет очень трудно, особенно на первых порах, пока я буду проходить стажировку. Но, мама, пойми, я лучше снова пойду учиться, буду стажеркой, чем закисну в «Пи-Эй», чтобы кланяться и расшаркиваться перед всеми, начиная от старшей сестры и кончая всеми начальниками подряд. Там же чуть пальцем шевельнешь, как уже нарушаешь какое-нибудь правило или инструкцию. Не могу я выносить все эти формальности и прочий бред после той жизни, которую я вела в армии.
Фэйт протянула руку к сигаретам, вынула одну и закурила:
— Мама! Ты куришь?! — выговорила Онор, совершенно ошеломленная.
Фэйт захохотала, на глазах у нее выступили слезы.
— О, Господи, до чего же утешительно думать, что у тебя сохранились кое-какие предрассудки! А го я уж было подумала, что произвела на свет эдакую феминистку. Ты сама дымишь, как паровоз. Чем я хуже?
Онор подошла к матери и обняла ее.
— Ты совершенно права. Присядь и пусть тебе будет хорошо. Это ведь не важно, насколько просвещенным себя считаешь. Родители для детей всегда остаются чем-то вроде богов. Никакие человеческие слабости и желания не допускаются. Прости.
— Прощаю. Чарли курит, Йен курит, ты куришь. А. я что, дурочка, что ли? Я и попивать приохотилась. Вечерком, перед ужином, мы с Чарли всегда выпиваем по рюмочке виски. Очень приятно.
— И очень культурно, — засмеялась Онор.
— Ну что ж, я только надеюсь, что все окажется так, как ты предполагаешь, маленькая, — сказала Фэйт, выпуская дым. — Хотя, признаюсь, лучше бы ты никогда не сталкивалась с отделением тропических психозов.
Онор задумалась, стараясь найти такие слова, которые оказались бы убедительными.
— Понимаешь, мама, есть вещи, о которых я не в состоянии говорить даже с тобой. Это то, что произошло со мной, когда я была сестрой у больных, страдающих тропическими психозами. Думаю, я никогда не смогу говорить об этом. Ты тут ни при чем, все дело во мне. Просто все это слишком глубоко проникло и причиняет сильную боль. Я не стараюсь держать все в себе, нет. Но для того чтобы понять, нужно знать, что это был за мир — отделение «Икс». А пытаться объяснить все детали, все мелочи так, чтобы ты поняла, у меня просто нет на это сил. Это убьет меня. Но кое-что я тебе скажу. Не знаю, почему, но я уверена, что с отделением «Икс» еще не покончено. Что-то еще должно произойти. И если я буду работать с душевнобольными, я буду лучше подготовлена к тому, что может произойти.
— Но что же это может быть?
— Не знаю. У меня есть некоторые смутные предположения, но пока что никаких фактов.
Фэйт потушила сигарету, поднялась и подошла к дочери, чтобы поцеловать ее.
— Спокойной ночи, дорогая. Так хорошо, что ты дома. Мы страшно волновались, когда не знали, где ты, как близко ты находишься от передовой. По сравнению с этим психиатрическая лечебница кажется тепленьким местечком.
Она вышла из комнаты Онор и пошла к себе, безжалостно дернула за шнур лампы и осветила спящее лицо мужа. Он поморщился, что-то проворчал и повернулся на другой бок. Не выключая свет, Фэйт забралась в постель и перегнувшись через плечо Чарли, слегка пошлепала его по щеке, а другой рукой принялась его трясти.
— Чарли, если ты сейчас же не проснешься, я убью тебя! — приговаривала она.
Он сел, пытаясь открыть глаза, зевая и проводя пальцами по голове.
— Ну что такое? — спросил он без всякого раздражения. Он слишком хорошо знал Фэйт и понимал, что она не станет его будить просто ради удовольствия.
— Онор, — сказала она, и лицо ее горестно сморщилось. — Чарли, Чарли, я даже представить себе не могла, пока не поговорила с ней сейчас у нее в комнате.
— Что представить? — в голосе его уже не чувствовалось никакой дремоты.
Но Фэйт не могла даже говорить, боль и страх переполняли ее. Она заплакала мучительно и горько.
— Онор ушла и больше никогда не вернется, — наконец выговорила она.
Чарли выпрямился.
— Ушла? Куда?
— Я не о теле говорю. Она по-прежнему в своей комнате. Прости, я не хотела испугать тебя. Я о душе ее говорю. Что бы там ни было, она уходит и уходит навсегда. Боже мой, Чарли, мы такие младенцы по сравнению с ней! Это хуже, чем если бы она стала монахиней. По крайней мере, если твоя дочь — монахиня, ты хотя бы можешь быть уверен, что она в безопасности — тяготы мира не коснутся ее головы. Но душа Онор вся покрыта шрамами, которые мир оставил на ней. Но она больше всего мира. Я не знаю, о чем я говорю, все это неправильно, но ты должен сам поговорить с ней, посмотреть на нее, и тогда ты поймешь, что я хочу сказать. Я принялась пить и курить, но Онор, по-моему, взялась нести на своих плечах бремя страданий всего мира, и это невозможно вынести, Чарли. Зачем это надо, чтобы наши дети так страдали?
— Это война, — сказал Чарли Лэнгтри. — Мы не должны были отпускать ее.
— Она не спрашивала у нас разрешения, Чарли. Зачем? Ей ведь было двадцать пять, когда она ушла. Взрослая женщина, я тогда думала, достаточно взрослая, чтобы перенести все трудности. Да, Чарли, да, это война.
