Музыка льда. Осколки - Анна Беляева
Старуха видит, как на экране девушка в светлом пишет новую часть большой драмы под названием “история фигурного катания”. И, когда лицо ее после вращения захватывают достаточно крупным планом, в глазах некогда великого тренера, видевшего самое разное выражение лиц спортсменов на льду, появляются слезы, и все, что она думает и говорит выражается в одной фразе: “Звезда родилась!”. Одна фраза на двоих: ту, что на льду в летящем и легком с нежным сияющим взглядом, и ту, что за льдом, в монолитном черном, напряженную, как металлическая струна рояля, пронзающая зеленым огнем взгляда стены и души.
Тренер всегда чувствует другого тренера. У них общая дорога. Отрезки разные.
Вот по олимпийскому льду разных лет в самых разных ситуациях и физическом состоянии несутся ее чемпионы. Лучшие и единственные в своем роде. Созданные своим тренером для победы и любви фортуны. Выстеганные ею за слабость и безволие. И не имеет значения, болит ли у них что-то, можется им или не можется, тем более не имеет значения, чего они сейчас хотят, если это не победа. У чемпионов никогда ничего не болит, если они хотят быть чемпионами. Даже в тот момент, когда им выкручивают суставы, ломают кости и отрывают связки. Или ты чемпион — и пусть любая боль подождет, даже смертельная. Или ты болишь, и тогда чемпионы — другие!
Вот ее золотой мальчик стоит коленями на льду и целует эту стеклянную воду, которая лишила его здоровья к двадцати годам и подарила звание олимпийского чемпиона. “Теперь ты можешь все!”,— кричит внутри себя его тренер и тискает в объятьях счастливого победителя. Вот льются слезы у маленькой женщины на верхней ступеньке пьедестала, потому что отдано все, даже любовь, даже счастье быть матерью, но в итоге есть эти слезы на вершине. Вот обнимаются двое посреди катка, зная, что больше никогда не выйдут на лед вместе, но зато у них будет общая, на двоих победа. Герои, поставившие на карту жизни все, и саму жизнь — тоже.
Бегущая камера ищет и находит еще одно лицо на трибуне. Огромные карие глаза затмевающие все, что есть вокруг. А в них восхищение, удивление и страх, и боль.
“Ну что же, Милочка, — думает про себя больная, наполненная воспоминаниями более, чем жизненными силами, женщина, — один сезон я тебе выбила у твоей богини. Что же ты вынесла из него?”
****
Как же по-разному видится одна и та же жизнь с разных мест. Мила сидит на трибуне и смотрит с нее на своего тренера. На этом Чемпионате России весь штаб “в мыле”: принимают и отправляют спортсменок. Виктория Робертовна с каждой только, сколько можно: с Зоей доходит до КиКа, с Яной только у бортика. Сейчас она c Машей, которая стоит в центре катка и ждет начала музыки.
Милка помнит, как смотрела на эту программу с тренерского места в “Сапфировом”, чувствуя ладонь Домбровской на своем плече, запрещающую вставать с места. А Маша в этот момент катала то один фрагмент, то другой.
Девушка на льду очень нежно и бережно живет в прозрачной музыке. Милке такую воздушную мелодию даже не предлагали никогда попробовать. Совсем не ее формат. Не ее душа. А Максимовой эта композиция идет, будто хорошо подогнанное платье правильного фасона, делающее красивее любую женщину. Вика чувствовала души своих спортсменов, выбирая что-то такое, с чем они смогут слиться и остаться на все времена в душах болельщиков.
“Милка, не позорь музыку и программу таким катанием! — рычала Домбровская, когда Леонова халтурила. — Можно не выиграть. Победы не всегда зависят от нас и наших желаний, но нельзя остаться бледной тенью на льду, нельзя спустить в унитаз образ. Катайся так, чтобы о тебе помнили все, кто сидит на трибунах, и те, кто следит за стартом по телевизору.” Это была принципиальная позиция тренера Леоновой. И в Маше тоже были вложенные Викторией Робертовной ориентиры. Она выходила кататься так, чтобы каждый запомнил эту программу.
О том, что Максимова не может целиком выкатывать программу знали все еще во время тренировок. Она так ни разу и не исполнила ни короткую, ни произвольную от начала до конца после болезни. Что творилось в короткой Мила тоже видела. И сейчас к восхищению той нежностью, которая простиралась надо льдом, примешивался страх, что вот-вот все это закончится и Маша “встанет” по скорости, силе, уверенности. И нежность поломается.
Но Маша трудится. В каждом движении, в работе рук при отталкивании и вытягивании высоты прыжков. Она и не думает “вставать”. У Маши нет “вчера”. Маша вся в “сегодня”, в “сейчас”.
Виктория Робертовна по другую сторону льда тоже живет без “вчера”. Не отрывает взгляда от фигуристки. Толкает ее вперед собственной энергией. Это Леонова как раз знакомо. Взгляд ее тренера совершенно осязаем. И, когда она ведет тебя по программе, ты ощущаешь себя на льду в паре. У них двоих всегда было так: парное одиночное катание.
В последнем выезде из каскада что-то не так. Внешне уверенно, но не так. Мила много раз видела, как Максимова делает этот каскад. Как выезжает. Сейчас все иначе. И Виктория Робертовна становится другой, еще более собранной, еще больше “в паре”. Леонова помнит такие же глаза напротив за бортиком после ее перелома, произошедшего прямо на льду во время выступления. Тогда в каскад, заморозив на мгновение всю боль, ее поднял этот требовательный, безжалостный, но такой оберегающий взгляд. И она выехала. А Маша под этот взгляд ушла во вращение.
Но когда фигуристка начинает заключительную дорожку, за которой так напряженно следит брюнетка на трибуне, становится ясно, что у Максимовой есть что-то еще, совсем другое, что-то собственное, что рождает ее улыбку и захватывает зал. И это собственное вернее и надежнее сильного взгляда
