Обречён любить тебя - Яна Мелевич
Впервые за долгое время Милана позволила себе негромко хмыкнуть.
— А теперь закончился запал? — рассеяно спросила она, затем крутанула между пальцев гладкую ручку, проворачивая зонт.
— Просто все стало сложно, — опустив взгляд на грязные ботинки, сказал Канарейкин.
— Конечно, — кивнула Милана. — Дядя Ярик в тюрьме, твой отец только выписался из больницы, куча проблем…
— Ты мне нужна, — вновь огорошил ее Антон и пристально посмотрел в глаза. — Очень. Я скучаю по тебе.
Боярышникова закрыла рот, позволив молчанию затянуться на продолжительное время. До тех пор, пока не послышался шорох колес, а затем звук клаксона. Оглянувшись, она вдруг поняла, что личный водитель давно ждет в салоне и только сейчас подал сигнал.
Вообще-то Милана сама могла сесть за руль или позволить системе взять на себя функцию доставки в нужную точку. Но кое в чем Боярышникова поддерживала Илону: некоторая степень недоверия к умной технике. Она заставляла раз за разом отказываться от услуг бортовых компьютеров и роботов без крайней необходимости.
— Пожалуйста, — прошептал Антон едва слышно. Милане показалось, словно он даже ничего не говорил. Просто ветер принес с собой иллюзию, которую она долго проигрывала в голове.
— Зачем? — голос все-таки дрогнул, а вот налет прежнего веселья смело подчистую.
— Потому что люблю, — выдавил из себя Канарейкин и шагнул ближе. — Прошу тебя, еще шанс. Всего один. И я честно не облажаюсь.
Все как по сценарию: плохая погода, печальный мужчина, две машины и она. Во всех смыслах прекрасный финал для настоящей любовной истории. Антон даже на колени перед Миланой опустился, показав серьезность намерений, и, игнорируя грязь, прижался к ней. Несколько минут они вот так простояли: печальные, одинокие, брошенные.
Милана сжала ручку зонта и неожиданно рассмеялась.
— Настолько отчаялся, что теперь нужна? В чем дело, Антон, без игрушки грустно и одиноко? Некого ночами прижать? Так позвони своим бабам из списка, их у тебя достаточно для утешения. Любую выбирай, — она резко отступила, едва не поскользнувшись, но ловко удержала равновесие.
Однако нужного эффекта Милана добилась: Канарейкин застыл, пораженный жестокими словами, и, подняв голову, непонимающе моргнул.
— Я не… — хрипло начал он, но осекся. Натолкнувшись на ледяной взгляд.
— Не понял отказа? — язвительно протянула Милана. — Ты думал я еще пять лет буду за тобой бегать? Извини, лимит на дурость закончился. Добро пожаловать в суровую реальность. Тебе и мне.
Она развернулась и зашагала в сторону машины. Ничего не слыша, ничего не чувствуя — только рваные вздохи вырывались из груди. С каждым шагом крепла уверенность в собственных словах и силах, а глупые фантазии таяли прямо на глазах, как мираж в пустыне.
— Милана!
Остановившись, Боярышникова оглянулась через плечо и увидела, как Антон неловко поднялся. Ледяными пальцами она нащупала на шее медальон, о котором совсем забыла. Теперь вспомнила, как только увидела его разбитый и несчастный взгляд. Вот так же Милана всегда смотрела вслед Антону, когда он уходил, не попрощавшись.
Секундная боль обожгла кожу, и звенья неожиданно легко поддались напору. Разорвать золотое украшения оказалось делом нехитрым. Сложнее выпустить из руки, но и на это Милана пошла без раздумий. Правда, кончики пальцев все равно предательски задрожали в последний момент.
— До того сообщения я все время ждала, — сказала она, бросив медальон на землю. Блеснув меж капель, он приземлился лужу и исчез под толщей грязной воды. — Думала, может, кое-кому хватит смелости прийти и поговорить со мной. Но страдать тебе нравилось больше, чем решать проблемы. Ты предпочел упиваться жалостью, пока остальные играли в нянечек.
Милана зашагала к открытой двери машины. Перед тем, как нырнуть в салон, она сложила зонт и вдруг поняла, что ливень закончился. Осталась лишь мелкая, неприятная морось. Гадкая и противная погода, прямо как ее настроение в последнее время.
— Милан, — вновь позвал Антон.
Жалобно так, почти проскулил. Что бы там у него не случилось, Боярышникову это уже не волновало. Пусть переоценивает свою жизнь подальше от нее.
— Сделай одолжение, Канарейкин, — устало проговорила она. — Оставь меня в покое. Не приезжай, не звони, не пиши. Забудь обо мне, как всегда забывал. Я больше не хочу на поводок, ищи другую дуру. Говорила же, что не побегу. Надеюсь, с твоим отцом все будет хорошо.
— Тебя же отец надоумил, так? — неожиданно зло процедил Антон и сжал кулаки. — Твой папаша. Я знаю про шантаж. Уж мне не ври про «не люблю, не куплю, пока»!
Или Канарейкин так себя убеждал, или правда верил в то, что говорил. Милана покачала головой и ответила:
— Двадцать первый век, очнись. Никакой шантаж бы по итогу меня не остановил, будь во всем этом смысл. Мы не Ромео с Джульеттой, чтобы до вечности вместе. Успокойся и поезжай домой. Нормальные люди в такую погоду даже собаку из квартиры не выпускают, а ты за девушкой бегаешь.
Скользнув в теплый салон, она захлопнула дверцу, мгновенно отгородившись от реального мира. Там, где Антон продолжал звать ее. Ни разу не посмотрела в окно, проигнорировала стук в стекло и лишь на повороте позволила молча расплакаться. Благо услужливый водитель отгородился выдвижным защитным экраном, через который ничего не было видно.
— Поговорил?
Кожа на костяшках содралась с первого удара о каменную стену забора. За ним последовал второй, третий, и так пока Антон совсем не сбил руку в кровь. Алые капли смешались с водой и пропитали рукав свитера под кожаной курткой. Он задыхался от нехватки кислорода, но еще сильнее — от жестоких слов, произнесенных той, от которой меньше всего ждал такого холодного приема. Канарейкин искал в Милане поддержку, а вместо нее получил жестокий от ворот поворот.
Вот и вся хваленая любовь. Такая же лживая, как его семья.
— Давай, — хрипло рассмеялся Антон и прижался спиной к стене. Взгляд устремился к серому небу, где облака безжалостно пресекали любые попытки солнца осветить землю и обогреть своим теплом.
— Что давать? — последовал лаконичный ответ. Холоднее ветра, что сейчас обдувал влажные дорожки на щеках и превращал грязь на коленках в комья.
Проведя ладонью по лицу, Антон стер набежавшие слезы и шумно вздохнул.
— Начинай шутить, Тасманов. Прямо как любишь. Чтобы от издевок повеситься хотелось и еще большим говном себя почувствовал, — вяло
