Антон Ярев - Цветом света
– Вам неприятно?
– Нет, все в порядке, – вытянула она.
– Что-нибудь чувствуете? Только честно.
Женя испугалась, но не признаваться же в этом:
– Так хорошо… наверное, так… Да, так…
– Может иначе?
Он снова повторил – на сей раз нисколько не касаясь – и удивился ощущениям своей ладони: так щекочет и колется полевая трава, такой игрушечной искрой бьет электростатический заряд.
– Да, – выдохнула она мазохистом из-под холодного душа.
– Нормально?
– Вполне, – совладала с собой и приготовилась к новым испытаниям.
Правая рука Лескова опустилась на ее живот, горячий, с неспокойной, глубокоподземным источником бьющейся артерией. Творилось что-то неладное. Девушка побледнела, дыхание сбилось, веки прикрылись, голова закружилась. Евгений не видел, но, следуя ее ритмам, знал это. Женя – напротив – не знала ничего… и не хотела знать. Гипноз. Беда. А что дальше? Ладони постепенно отпускали ее, от плотного кольца вокруг талии разводясь на основание воображаемого конуса.
– Сейчас что?
– Мне кажется, это юбка. Она… приятна, – полусонно проговорила девушка.
Бес-творец остался доволен. Мгновение слабости – очнулся человек. Лесков уловил тонкий аромат. Нет, это не духи… Духи у нее сладкие, а это сродни смоле, которой плачут сосны в Балтийское море. Он привстал с колена. Так пахло белье?.. Он полностью поднялся. Нет. Понял. Это просто ее запах.
Женя возвращалась из новооткрытого космоса – истомленная в суставах, стала потягиваться, чтобы сбросить потом одним махом все муки.
– Стойте так! – повелел бес-творец.
Девушка замерла, будто аист перед взлетом, запечатленный на фотографии какой-нибудь книжки из серии «Они должны жить».
– Если возможно, я хотел бы коснуться вашей груди.
– Извольте, – ответила она то ли по-средневековоэтикетному, то ли по-мексиканосериальному и поразилась легкости своего согласия.
Руки Лескова были грубы, с замозоленной чуть ли не в камень кожей, испещренные келоидными рубцами, трещинами и порезами. Девушка не видела, какими культяпками дотрагивался до нее художник, увидев – не смогла бы поверить: реальное в разрез с ощущением, представлением. Сублимация шока. Равносильно – заглянул бы Лесков в ее лицо хоть на одну секундочку. Женя стиснула зубы, трудно вдохнула, а потом почувствовала, что это всего лишь чашечка его ладони удобным, идеальным лифом прикрыла ей грудь…
Конец мысли. Все предельно ясно. Творец понял, что и где он должен перекроить в этом чертовом платье. Но ладонь задержалась на груди. Человек думал по-другому, его взволновала и умилила небольшая, упругая, неожиданно материализовавшаяся пуговка под черным кружевом лифчика.
Лесков отпустил ее:
– Все. Я нашел.
Он вернулся к столу, делая вид заинтересованного картонной коробкой. Позади свирепствовала тишина. Абсолютная. Вакуумная. Сон, не сон? Оглянулся: Евгения в прежнем черном строгом сидела на диване, закинув ногу на ногу, и курила, как ни в чем не бывало… Только слегка нарушена прическа и все… Да, больше ничего… Сон.
– Забирайте платье, – сказала она.
Лесков поднял сугроб закордонной моды, аккуратно сложил в коробку, закрыл крышкой, постоял немного, подкрался к Жене и склонился над самым ухом. Бес покинул его, это было остаточным явлением:
– Настоящий цвет волос – русый.
Девушка внимательно, осторожно посмотрела в черные глаза инквизитора: он не спрашивал.
– Хорошая краска, – посочувствовал Евгений.
Она отвернулась и мрачно согласилась:
– Блондинка поневоле.
Все. Небо в тельняшечку и конец кина. Вон из этой комнаты. Александр, тут как тут, бросил взгляд на художника, на коробку у него под мышкой, на Женю и озабочено спросил:
– Ну как?
– Жить будет. Когда это надо?
– А когда возможно?
– Машинка есть?
– Какая?
Лесков засмеялся, и стало ему до тесноты легко:
– Швейная.
– Сегодня будет.
– Завтра будет платье, – и зашагал прочь, в ту комнату, где ждали нарезанные обои, где мог тихонько посидеть, хотя бы минутку, и понять, что же это в конце концов происходит: почему во рту сухо, а все тело мокрое, почему руки трясутся, а глаза не моргают?
Когда же добрался до места, тотчас выругал себя: шарады – не его рабочий профиль, пусть их Павел Глоба решает. А сам он доклеит обои, переделает этот «сарафан», позвонит Динке, черт возьми!.. И содрогнулся, едва не врезаясь в выросшую перед ним живую скалу: Майк, короткостриженый, приземистый, крепкий, и за его спиной ничего не видать, никакого будущего – ни светлого, ни темного – шагнул вперед, взял Лескова за плечо и грубо сказал:
– Ты художник.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
…И над цветным полулитром
Бренного сущного мира
Девочка перед пюпитром
Нервно возникла. С эфира
Нежно, ментально музыка
Звуков семейством подружным,
Аккордеоном жемчужным
Вдруг заиграла…
Вот так начинался май в Питере – праздник Труда – холодина жуткая. Воскресенье. Второе число. Кого-то мутило и трясло похмелье, а кого-то лишь подзадоривали приготовления к веселью. Между теми и другими была пропасть.
Лиговский проспект. Номер дома умалчиваем – там еще скуплен и перестроен весь «колодец» и на массивные вычурные ворота закрыт проезд под арку… обычно закрыт. В этот день ворота были распахнуты, но два молодых человека в темно-малиновых пиджачках выполняли функцию турникетов. Два часа дня. Под арочку стремился поток машин с временной дистанцией минуты две-три. Молодые люди заглядывали в салон, почтительно улыбались, пропускали транспорт. Недоразумений не было. Через них в течение часа прошло разной длины и окраски иномарок двадцать. Потом «ларчик» закрылся.
Другой поток, гораздо больший, останавливался у тротуара двух ближайших, смежных с Лиговским улочек и у самого дома. И эти обслуживались такими же малиновыми молодцами; ничего гаишного или стояночно-серверного. Среди прибывшего сюда транспорта оказался темно-зеленый «БМВ» Майка, он привез Лескова и плоский прямоугольный предмет. Чуть позже причалил к обочине «Запорожец 968М» эдакой броской ядовитой лазури. Из «мыльницы» выбрался худой лысый старичок-очкарик – гибрид лягушки и Лаврентия Павловича с тростью и в смокинге. Высморкался в платочек и шаркнул к парадному входу, где из уважения к его явно неординарной персоне был пропущен вперед Майком и Евгением. Следом вошли они.
Лесков пошатнулся: первое впечатление – нечто из эрмитажных воспоминаний. Посреди огромного зала блистал – да, да, именно блистал, миражировал бриллиантовым светом, вздымался мощным феерическим столпом под модернистско-барочные своды великолепный фонтан. Две широкие лестницы, устеленные мягкими паласами – отполированный в тошноту камень перильных рельсов по стройным ножкам балясин – звали на второй этаж. Белые колонны, небесным галеоном парящая люстра, запах… Легкий запах сладковатой пряности. Чуть позже Лескову подумалось, что так, должно быть, когда-то пахнул и Рим… Что он забыл здесь?
