Белва Плейн - Золотая чаша
– Да, иногда, – ответила она, запинаясь.
Она начала испытывать некоторую неловкость, идя с ним под руку и хотела было убрать руку, но он не позволил ей этого сделать, крепко прижав локтем ее ладонь.
– Вы не против, что мы идем под руку?
– Нет, я не имела в виду…
Она опять замолчала. Потом он признается ей, что если бы она болтала без умолку, их отношения могли бы сложиться совсем иначе.
– Ваши родители не будут беспокоиться?
– Нет. Мы обычно возвращаемся домой группой, так что опасности никакой нет.
– Со мной вы тоже будете в безопасности, Генриетта.
– Меня называют Хенни.
– Это больше вам подходит. А меня – Дэном.
На темнеющих улицах еще продолжалась жизнь. Лошадь, тянущая пустую повозку, брела к своей конюшне. У подъездов стояли, обсуждая какие-то свои дела, группки ребятишек. Из окон верхних этажей доносились пронзительные крики младенцев, а из окон первых этажей – стук швейных машинок, похожий на жалобный ропот усталого человека.
– Послушайте, – сказал Дэн. – Они еще работают. Не представляю, откуда у них силы берутся. Жара, холод, астма и работа, работа, работа.
– Дядя Дэвид говорит то же самое.
– Да, он знает. И ему это небезразлично. Оттого-то он и остался здесь, хотя мог бы переехать в другую часть города.
– И вы поэтому же преподаете здесь?
– Да, – коротко ответил Дэн.
На Восточном Бродвее было светло. Уличные фонари ярко освещали широкую авеню, в высоких, с незадернутыми шторами, окнах красивых домов горел свет, и прохожий мог при желании полюбоваться уютной семейной сценой в гостиной или за ужином на кухне.
Дэн отпустил руку Хенни.
– Сюда. Это кафе. Готов спорить, вы ни разу не были в кафе, правда?
– Нет. – Во всяком случае не с мужчиной, тем более с мужчиной, с которым она познакомилась без ведома родителей.
– Мы найдем тихое местечко. Сейчас еще рано. К полуночи тут станет так шумно, что вы своих мыслей, не то что голоса, не услышите за пиликаньем цыганских скрипок и спорами русских.
Они сели. Деревянные столы без" скатертей стояли почти вплотную один к другому.
– Но здесь чисто, – заверил Дэн, перехватив ее взгляд. – Ну, достаточно чисто.
Официант принес два стакана горячего чаю.
– Может, вы предпочитаете кофе? Это русский обычай подавать чай, к тому же в стаканах. Вы этого, наверное, не знали?
– Я слышала.
Руки у нее замерзли. Она обхватила ладонями горячий стакан, сознавая, что он внимательно наблюдает за ней, и задаваясь вопросом, о чем он думает. Возможно, сожалеет о своем необдуманном приглашении, сделанном только из вежливости, поскольку она была племянницей дяди Дэвида. Сидя с опущенными глазами, она видела его руки, лежащие на столе, тонкую разветвляющуюся вену у него на запястье. Эта голубая вена казалась ей почему-то интимной черточкой.
Вошли какие-то мужчины, быстро говорившие на идише. Дэн указал на одного из них.
– Он актер. В недалеком будущем вполне может стать звездой. Это кафе знаменито тем, что здесь собирается русская еврейская интеллигенция. Журналисты, поэты, социалисты, все приходят сюда. У ортодоксов свои излюбленные места встреч. Я хожу повсюду, хотя не принадлежу ни к одной из групп. Мне нравится наблюдать, по натуре я любопытен.
– Так вы, значит, не русский?
– Я родился в Нью-Йорке, в районе между Восемьдесят четвертой улицей и Третьей авеню. Там богемская колония, все говорят по-немецки.
Он крутил в пальцах вилку.
– У вас глаза все время опущены, – отрывисто сказал он – Вам что, страшно, когда на вас смотрят?
– Нет. Почему вы спрашиваете?
– Потому что вы краснеете. Не смущайтесь, вам это идет.
Она подняла глаза.
– Я всегда краснею. Это ужасно. – Затем у нее внутри словно сломался какой-то барьер. – Я видела вас, когда вы спасали женщину из огня. Я хотела подойти и сказать, как это замечательно.
– Почему же не подошли?
– Наверное, я слишком робкая. Ну, а кроме того, я видела, что вам хочется уйти.
– Правда. Не помешай я им, они бы устроили настоящий цирк из всего этого. Скажите, Хенни, сколько вам лет?
– Восемнадцать, – ответила Хенни, пытаясь угадать, какой будет его реакция: сочтет ли он, что с такой молодой девушкой не может быть интересно, или, напротив, удивится, как можно оставаться такой неопытной, какой она, должно быть, казалась, будучи уже взрослой.
– А мне двадцать четыре. Вы кажетесь старше своих лет. Вы очень, очень серьезная.
– Да, наверное. Это один из моих недостатков.
– Почему, кто вам такое сказал?
– Ну… люди. Он подумал.
– В этом нет ничего плохого. Жизнь – штука серьезная, видит Бог. Особенно в этих районах. Вы знаете, что в том доме осталось трое маленьких детей? Их тела обнаружили, когда кончился пожар.
Хенни вздрогнула, а он продолжал:
– Я прихожу в ярость, думая о тех, кто наживает деньги, сдавая людям эти крысиные норы. Я бы снес или разбомбил все эти дома, – он осекся. – Извините. Я хочу изменить мир. Я смешон.
Она мягко ответила:
– Нет, вы вовсе не смешны.
– Да, да. Я сознаю, что говорю слишком много. И это странно, потому что обычно меня укоряют за излишнюю молчаливость. Но когда я чем-то взволнован, я не умею вовремя остановиться.
Флоренс учила: пусть мужчина говорит о себе самом. Надо поощрять его, задавать вопросы. Мужчинам это нравится. И, испытывая стыд от того, что прибегает к подобному трюку, Хенни сказала:
– Мне нравится вас слушать. Расскажите о себе.
– Рассказывать-то особо нечего. Я даже не знаю, с чего начать.
– С начала. Где вы росли? Он засмеялся.
– Ну, скажем, я рос в окружении сигар. Мусорные баки на улицах всегда были полны табачных листьев. Но мой отец не был табачником, он был портным. Мама умерла рано, я ее не помню.
Он замолчал, словно эти воспоминания заставили его прервать рассказ. Ей пришло в голову, что мучительные складки, прорезавшие вдруг его лоб, свидетельствуют о чем-то большем, нежели естественная печаль при мысли об умершей матери. Ему было знакомо ощущение вселенской скорби. Она сама удивилась тому, что так быстро сумела разглядеть в этом незнакомом молодом человеке с подвижным лицом и живыми манерами, столь отличными от ее спокойно-сдержанных, черты, присущие ей самой.
– Это не все, – сказала она, желая вернуть его оттуда, куда унесли его мысли, в настоящее.
– Что же еще вы хотите услышать?
– Расскажите, кем вы хотели стать.
– Кем стать! Ну, был период, когда я носился с грандиозными планами, мечтая о карьере музыканта. В детстве я занимался музыкой, мой учитель хвалил меня, и вот я, как дурак, начал представлять себя в огромном концертном зале, в белом галстуке и во фраке – это я-то во фраке! Я раскланиваюсь перед зрителями, которые бурно аплодируют, встав с мест. – Он нахмурился. – Во всяком случае это прошло. Но я никогда не хотел стать адвокатом, не привлекала меня вся эта говорильня, словесные баталии, и, в отличие от половины соседских мальчишек, врачом. Мне нравились естественные науки. Однажды летом я работал в химической лаборатории и тогда-то и принял решение. Поступил в городской колледж и вот я преподаватель. – Он состроил смущенную гримасу. – В свободное время я провожу собственные опыты.
