Первый/последний (СИ) - Ру Тори
Я лежу в остывающей воде, и толстовка пузырем плавает в ржавой мути.
«...Надо бы сказать деду, что кровь у нас ни хрена не голубая...»
В дверь кто-то осторожно скребется, соседка из девятой комнаты конфузливо интересуется:
— Все еще занято? Там кто?
— Владик там засел, теть Валь. Давно уже. Воду льет, а Князь три месяца за коммуналку не платит.
Раздается настойчивый стук.
— Владюша!
«...Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это — ветер, — усмирю я трепет сердца моего,
— Ветер — больше ничего...»
— Владюша! Открывай!
«...А вот хрен вам…»
— Владюша!
«...Какой я вам «владюша»…»
— Юль, отца зови. Живо!
Топот Юльки и причитания тети Вали прерывает густой бас:
— Влад! Открывай, придурок мелкий!
Сосед сегодня не на дежурстве. Мне «везет», впрочем, как всегда.
— Раз, два, три!
Дверь с чудовищным грохотом слетает с хлипких петель и осыпает пол вековой трухой.
— Владюша, ты что же это, а?!! — воет соседка. — Кто-нибудь, позвоните его матери!
«...Не надо матери... »
— Расступитесь! Юлька, тащи жгуты! — командует сосед.
К счастью, я снова отключаюсь.
***
— Очнулся, идиот? — из света в конце тоннеля материализуется круглое румяное лицо Юльки. Судя по знакомым выцветшим обоям и годами не мытой хрустальной люстре, торчащей из середины потолка, я заново родился в комнате соседей из седьмой.
— Какого хрена, Юлия? Затащила-таки меня в свою кровать? — хриплю я и не узнаю голос. Юлька злобно прищуривается:
— Ага, мечтай! Если бы не папа, над тобой бы сейчас уже ржал судмедэксперт.
Приподнимаюсь на локтях, и чудовищный «вертолет» заваливает меня обратно на подушку. Я морщусь:
— И почему он бы ржал?
— Потому что не нашел бы в твоей тупой башке мозгов!
Превозмогая дикую боль в запястье, накрываю рукой глаза.
— Ох, Юля. Отчего-то очень многие с тобой солидарны.
— Это факт. Просто смирись, Влад. И давай сюда свою граблю, — она осторожно разматывает бинт, щедро льет на раны перекись водорода и, словно заклинание, приговаривает: — Красота. Ну красота, правда же? Мы швы наложили. Хорошо, что сухожилия целы, а то как бы ты свой брэйк танцевал?
В душе черными крыльями хлопает ворон, но слабость выталкивает меня из пучины скорби обратно в невыносимо солнечное утро.
Только такой придурок, как я, мог надумать вскрываться, когда сосед, работающий врачом на скорой, и его дочь – медсестра хирургического отделения, были дома.
Если бы вчера моя башка варила так, как нужно, я бы сначала проверил их комнату. И сейчас, глядишь, сидел бы рядом с Кнопкой на облаке...
Впрочем, я себе льщу. На том свете меня тоже ждет котел с кипящим дерьмом.
Юлька прячет чистую марлевую повязку под эластичным бинтом, закрепляет его края пластырем и удовлетворенно кивает:
— Все, как новенький. Дуй к себе, Анжела звонила — с минуты на минуту прискачет. Да, надень кофту с длинным рукавом, вчера мы ничего ей не сказали!
***
Выбираюсь из-под Юлькиного одеяла и едва не падаю на пол. Стены кружатся, как адская карусель. Меня мутит.
Юлька ржет вслед:
— Штаны твои на стуле, кисейная барышня!
По пути хватаю постиранный и высушенный прикид, натягиваю штаны и замызганную отцовскую толстовку с надписью Nirvana и вываливаюсь в общий коридор, провонявший сыростью и жареной картошкой.
Я ловлю полноценный приход с потемнением в глазах, яростным свистом в ушах и яркими звездочками на периферии зрения. Умываюсь на кухне ледяной водой, локтем толкаю фанерную дверь, огибаю древний полированный шкаф и, вцепившись в его угол, борюсь с подкатившей дурнотой.
Видимо, плавал вчера я все же долго.
Отдышавшись, одергиваю рукава и матерюсь в голос: в потертом кресле Князя, как на гребаном троне, восседает разъяренная Анжела и вертит в руках мой сдохший айфон.
— Где ты был, шакал? — ее губа, все еще распухшая от недавней инъекции филлеров, жутко дергается. — У этой шаболды ночевал?!
— Не знаю, о ком ты, — без сил опускаюсь на край дивана и жду: оплеухи, истерики или поцелуя с языком... мне пофиг. Все равно ничего не смогу предпринять.
Она подсаживается рядом, проводит кончиком носа по моей шее и вкрадчиво шепчет:
— У вас ведь что-то было, да?
Мотаю больной головой, и в ней катается пудовая гиря.
— Посмотри мне в глаза, — придерживая мой подбородок, воркует Энджи, сканирует меня взглядом и ухмыляется. — Вот так... Хорошо...
То, что она углядела в моем гнилом нутре, моментально улучшает ей настроение.
— Знаешь, Влад, я горжусь, что ты вырос таким, — она гладит меня по волосам, запускает в них пальцы и резко дергает.
— Каким? — зашипев от боли, на всякий случай уточняю я.
— Разборчивым. Холодным. Равнодушным. Разумным...
— Да уродом я вырос, Энджи! — не выдержав, перебиваю ее тошнотворный бред и рывком высвобождаю свои патлы. — Хватит ломать комедию, зачем пришла?
— Чтобы подвезти тебя до университета. Как чувствовала, что ты туда не собираешься, ленивая мразь.
Она встает, снимает с дверки шкафа полиэтиленовый чехол, разворачивает его и бросает на меня черный пиджак, отутюженную белую сорочку и темно-вишневый галстук.
— Ох, как здорово, Анжел! Вот на нем и вздернусь.
— Ты сейчас же отдуплишься, приведешь себя в порядок и спустишься к машине. У тебя десять минут.
Цокая пятнадцатисантиметровыми шпильками, Энджи эффектно удаляется, и ее обтянутый голубыми джинсами зад, покачиваясь, скрывается за углом. Трезвой она круто разруливает проблемы и вполне может сойти за любящего родителя.
Она и по пьянке всегда отдает отчет своим действиям.
Со всех сторон подступает тишина, в груди что-то ноет, раны наливаются болью. Здесь, в компании недопитой Князем бутылки, ощетинившейся бычками пепельницы и разъедающей внутренности вины я рискую тронуться умом.
Слизываю кровь с треснувшей губы, вздыхаю и скептически осматриваю принесенные Анжелой шмотки.
Вкус у нее отменный. Но не имеет ничего общего с моим.
***
Иногда мне на глаза попадаются новости криминальной хроники о таких же чокнутых извращенках, как Энджи. И под каждым постом озабоченные задроты дружно жалеют преступниц: «Почему на месте пацана не я? Уж я бы ее не сдал».
Я впадаю в ярость и долго не могу успокоиться.
Чувак, ты бы е*анулся, если бы был на моем месте.
Это случилось сразу после похорон отца — вся моя скорбь по нему вылилась в парализующий, леденящий душу ужас. Стучали зубы, дрожали руки, разверзалась земля. Я не мог находиться в своей в комнате, Энджи тоже боялась ночевать одна... и позвала меня к себе.
Я не ощутил ничего, кроме дискомфорта, выкрутил все эмоции и чувства на минимум — где-то там они до сих пор и пребывают. А потом лежал неподвижно, прислушивался к ее ровному дыханию и... плакал. Ни хрена не соображал, но отчетливо понимал, что шагнул в ад.
Это и сейчас не приносит мне ничего, кроме ненависти к себе и желания отмыться. Но, стоит услышать, что ей страшно, страшно становится и мне. И хочется спрятаться от одиночества и своих демонов хотя бы под ее одеялом.
— Мы на месте! — солнечно улыбаясь, Энджи паркуется возле университетского корпуса и заботливо поправляет мой галстук. — Будь хорошим мальчиком. Поменьше рисуйся, пореже открывай поганый рот, и все будет окей...
— Спасибо, ма, — обворожительно подмигиваю ей, прихватив рюкзак, вытряхиваюсь наружу и хлопаю дверцей. К каменным колоннам у входя тянутся бледные студенты в строгих костюмах и пуританских платьишках.
Я здесь лишь для того, чтобы огрести еще больше лютого хейта. И тогда, возможно, бедная Кнопка сможет меня простить...
Ослабляю удавку на шее, высвобождаю сорочку из-под ремня и расстегиваю у горла на две пуговицы.
Закидываю в рот мятную жвачку, прячу руки в карманы клетчатых штанов и, расправив плечи, вваливаюсь в огромный мрачный холл.