Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна
Но полу снова растеклась лужа из опрокинутого ею стакана. Уф...
— Он пьяный, — отвечаю я на безмолвный вопрос старушки. — Лежит на лужайке и горланит пиратскую песню... Что мне делать? Одной мне его в дом не затащить. — Я в такой панике, что почти готова заплакать от безнадежности... — И тогда фрау Штайн тычет левой искореженной рукой в сторону опрокинутого стакана. Я ловлю ее взгляд и мгновенно понимаю, что она хочет этим сказать...
— Вы правы, именно так я и сделаю. — Снова бегу, теперь уже на кухню, и набираю полный графин ледяной воды. Ну, Патрик, берегись!
Он по-прежнему лежит на лужайке и даже тихонько посапывает во сне... Я с разбегу выплескиваю все содержимое графина ему в лицо. Тот дергается, как от электрического заряда, словно восстающий из небытия Франкенштейн (видок у него, кстати, подходящий ), а потом отфыркивается абсолютно по-собачьи и смачно выругивается.
— Совсем ошалела, дурная девчонка! — орет он на меня, садясь прямо, словно солдат на плацу. — Убить тебя мало... так руки и чешутся...
— Ну так попробуй, — кидаю я ему, упирая руки в бока, — только для начала тебе придется подняться на ноги, что, как я понимаю, тебе не под силу, мистер дерзкий пират.
Он зло пялится на меня не меньше минуты, а потом пытается поднять свое неподатливое тело. Я прихожу на помощь, подныривая ему под руку, и мужчина повисает на мне всем своим немаленьким весом.
— Да ты меня сейчас раздавишь, — хриплю я из последних сил, втаскивая Патриково тело в прихожую, где он и валится на пол.
— Прости, знал бы, что тебе приспичит тащить меня в дом — скинул бы пару-тройку килограммов! — И тут же командует: — Принеси-ка мне выпить, будь другом! В шкафу над раковиной, еще должно было что-то остаться...
Я не верю своим ушам: Патрик Штайн стал пьяницей! От этой мысли меня начинает реально подташнивать.
— По-моему, тебе хватит...
— Принеси! — грозно сводит он брови, и я, тяжело вздыхая, послушно иду в сторону кухни... В шкафчике над раковиной обнаруживается бутылка... правда, пустая.
— Черт, когда я успел ее вылакать? — недоумевает мужчина, пытаясь вытрясти из пересохшего нутра хоть каплю жидкости. — Слушай, посмотри под раковиной... кажется, у меня там тоже было что-то припрятано.
И я, действительно, нахожу там початую бутылочку шнапса. Что ж это делается!? Патрик выхватывает ее у меня из рук и с ненасытной жадностью припадает прямо к горлу.
— Ну вот, хорошо, — откидывается он к стене с блаженным полу стоном. — Жидкость должна быть внутри, а не снаружи, — косит он на меня расфокусированным взглядом, — запомни это на будущее, договорились...
Я с ужасом взираю на него, не понаслышке зная, как быстро пьянство разрушает человеческую личность. Я не хочу, чтобы Патрик разрушал себя... Это было бы так неправильно.
— Ты должен завязывать с этим, — хриплым голосом произношу я, — это не ты, Патрик. Это не ты, когда пьешь и ведешь себя таким образом...
Его поникшая было голова от моих слов странно дергается, и Патрик саркастически мне ухмыляется:
— Да что ты можешь знать об этом, милое дитя. Что ты вообще можешь знать о моей жизни, — и качает головой из стороны в сторону. — Может, только выпивка и делает меня счастливым! Может, мне это необходимо, понимаешь ты это или нет?! Черт, не смотри на меня такими глазами... Я не сделал ничего плохого! Я никому не сделал ничего плохого...
— Никому, кроме себя самого, — произношу я грустным голосом.
Патрик качает головой, как бы признавая полную несостоятельность моего утверждения.
— А кому есть до этого дело? — спрашивает он просто. — Кому есть дело до Патрика Штайна? — в его голосе столько горечи, что я решаюсь сказать честно:
— Мне есть до него дело. Я не хочу, чтобы он... то есть ты, Патрик, превращался в дряхлую развалину, отравляя себя алкоголем.
Он не воспринимает мои слова всерьез.
— Ты такой ребенок, Ева, — умиляется он только. — Ты совсем ничего не понимаешь...
— Возможно, я понимаю больше твоего, — парирую я стремительно, — возможно я понимаю даже, что ты просто-напросто погряз в жалости к себе, просто плывешь по течению, как сам и сказал мне однажды, и не хочешь приложить усилия, чтобы изменить это.
Патрик ожигает меня яростным взглядом:
— И для чего, для чего, по-твоему, мне это делать? Для чего прилагать эти самые усилия? Разве есть в жизни хоть что-то достойное этой пресловутой, воспеваемой тобою борьбы?
— Ты не узнаешь этого, пока не начнешь бороться!
— Бред! — кидает он в сторону, почти выплевывает, словно сгусток смертельного яда. — Сказки для детей... я в них больше не верю. — Потом его злость сменяется тоскливым безразличием, и он продолжает: — Иногда мне хочется взять бритву поострее и прервать эту свою никчемную жизнь... Знаешь, — усмешка, — я проводил на тот свет такое огромное количество мертвецов, что меня там, верно, встретят как своего... Забавно, правда?
— Дурак, — цежу я сквозь зубы — его признания пугают меня все сильнее.
— Может быть, и так, — соглашается он. — Но вот буквально на днях мы хоронили тридцатипятилетнюю женщину, мать троих детей, которая погибла в автомобильной катастрофе... а сегодня, — он сглатывает комок в горле, — четырнадцатилетнего парнишку, который сиганул с крыши из-за несчастной любви... Скажи мне, какой во всем этом смысл? Какая любовь может быть достойна такой жертвы? Какая она вообще эта любовь... Я прожил тридцать два года, но так ни разу ее и не встретил... А ты, Ева, ты тоже веришь в эти сказки про «серого бычка»? Во все это обретение мнимого смысла, в любовь, в веру... Веришь?
— Верю.
— Ну и дура.
— Может быть, и так, — повторяю я его же слова. — Но иногда жизнь преподносит нам сюрпризы, сюрпризы, к которым мы оказываемся не готовы... сюрпризы, которые могут пройти мимо нас, если мы только не дадим себе смелости и труда заметить их и применить по назначению. Все это требует усилий, Патрик... А ты просто оправдываешь свою трусость отсутствием смысла — смысл есть всегда.
Патрик смотрит на меня с ожесточением во взгляде и произносит:
— Раз ты у нас такой сенсей мысли, то, давай, что ж, найди смысл в этой моей гребаной жизни, которой я сейчас живу... Осмотрись вокруг: я живу в склепе — ни жены, ни детей, ни мало-мальски приличной работы — ничего, кроме старой, парализованной карги, которая всю жизнь пила отцовскую кровь, а теперь делает то же со мной. Гребаная, гребаная жизнь... Ну, где же твой пресловутый смысл?
— Ты пьян и желчен. Смысл жизни не ищут на запойную голову...
— Отговорки. Ты просто знаешь, что его нет... — Он ударяет себя кулаком в левую сторону груди и снова повторяет: — Его здесь нет. Понимаешь?
И тогда я тянусь и обнимаю его. Патрик почти не дышит...
— Каждая жизнь имеет определенный смысл... и не беда, если ты еще не познал свой. У тебя еще есть время... Вот увидишь. — Я отпускаю его, и мужчина наконец выдыхает.
— Не делай так больше, — глухо произносит он. — Это было странно... — Потом внимательно всматривается в меня и добавляет: — Ты постоянно мне кого-то напоминаешь, но я так и не могу вспомнить кого... — Потом кладет голову на пол и затихает.
— Иди хотя бы на диван.
— Мне и здесь хорошо.
Я встаю и приношу ему подушку и покрывало — когда я укрываю его, тот почти уже спит.
Как жаль, что многие ищут смысл жизни на дне бутылки...
Достаточно было бы оглядеться вокруг!
За окном стемнело, а мне идти на другой край города... Страшно. Я не люблю темноту...
Захожу в комнату фрау Штайн и помогаю ей приготовиться ко сну — разговаривать не хочется, и я ограничиваюсь кратким «все хорошо, он уснул». Но только ничего хорошего во всей этой ситуации нет... Я как будто бы заглянула в шахту самого глубокого из колодцев (помню, видела такой в Вюльцбурге: сто сорок пять метров бесконечного погружения), и этот колодец — душа Патрика Штайна, глубокая, черная шахта из разбитых надежд и отсутствия какого-либо смысла... Я смахиваю с щеки предательскую слезу — мне до дрожи хочется оплакать своего прежнего друга, память о котором я хранила все эти годы, ведь этот нынешний Патрик, как будто бы совсем другой человек... Патрик с мятным мороженым на носу и с заразительной улыбкой «умер» где-то в течении минувших девяти лет, и я даже не знала, где находится его могила.
