Лорен Оливер - Delirium/Делириум
Мы пока ещё далеко от центра, зато до Брукс-стрит рукой подать. В этом районе дома не жмутся друг к другу, между ними широкие пространства — газоны, превратившиеся в безобразные пустыри и заброшенные сады, заваленные всяким мусором. Однако, на улицах ещё полно народу, к тому же я сразу различаю среди прохожих регулятора: уже сейчас, хотя ещё и полдень не пробил, на шее у него болтается рупор, а к поясу прицеплена дубинка. Должно быть, Алекс тоже заметил его. Он останавливается на несколько шагов впереди меня, осматривает улицу, как бы от нечего делать, а сам тихонько шепчет в мою сторону:
— Ты в состоянии двигаться?
Борюсь с болью. Она теперь охватила всё тело; голова раскалывается.
— Да, наверно... — хриплю я.
— Давай в проулок. Слева от тебя. Быстро.
С трудом выпрямляюсь и ковыляю в проулок между двумя большими зданиями. Немного дальше, в глубине, стоят рядком несколько мусорных контейнеров, над ними жужжат мухи. Запах тошнотворный, словно опять оказываешься в Склепах, но я не привередничаю — опускаюсь на бордюр между двумя контейнерами, благодарная за то, что можно спрятаться, присесть и отдохнуть. Голову чуть отпускает. Я откидываю её назад, на кирпичную стену. Всё кругом качается, словно на корабле, сорвавшемся со швартовых.
Через несколько мгновений ко мне присоединяется Алекс. Он опускается передо мной на корточки и отводит волосы с моего лица. За весь день он впервые может прикоснуться ко мне по-настоящему.
— Мне так жаль, Лина, — говорит он, и я знаю — он действительно ощущает мою боль как свою. — Я думал, тебе необходимо узнать.
— Двенадцать лет, — роняю я. — Двенадцать лет я думала, что она мертва.
Некоторое время мы молчим. Алекс поглаживает мои плечи, руки, колени — всё, до чего может дотянуться, словно он отчаянно хочет чисто физического контакта со мной. Я же хочу лишь закрыть глаза и рассыпаться прахом; чувствую, как разлетаются мои мысли, словно пушинки одуванчика под порывом ветра. Но руки Алекса удерживают меня в реальности: в этом проулке, в Портленде, в мире, который вдруг сошёл с ума.
«Она где-то там — вздыхает, ест и пьёт, ходит, плавает...» Теперь невозможно даже подумать о том, чтобы жить прежней, обычной жизнью: укладываться вечером в постель; или завязывать шнурки и отправляться на пробежку; или помогать Кэрол складывать тарелки; или даже лежать в пустом доме рядом с Алексом — когда я знаю, что она где-то там, и так далека от меня, как самое дальнее созвездие в небе.
«Почему она не пришла за мной?» Мысль вспыхивает резко и ярко, как разряд молнии. Жгучая боль мгновенно возвращается. Я плотно зажмуриваю глаза, опускаю голову и молюсь, чтобы эта мука закончилась. Но я не знаю, кому молиться, да и все заученные слова вылетели у меня из головы. Помню только, как ещё крохой была в церкви, и самое яркое впечатление — это солнечные лучи, пронизывающие цветные стёкла в высоких окнах, яркие и слепящие поначалу, а затем постепенно блекнущие, умирающие; и вот вместо чудесных картин остались просто пыльные фрагменты мутных стёкол и свинцовых перемычек.
— Лина. Посмотри на меня.
Чтобы открыть глаза требуются титанические усилия. Фигура Алекса видна словно сквозь туман, хотя он всего лишь в одном футе от меня.
— Ты, должно быть, голодна, — мягко говорит он. — Давай постараемся добраться до дому? Ты можешь идти? — Он чуть отодвигается назад, чтобы я могла встать.
— Нет.
Слово вырывается немного резче, чем я собиралась его произнести, и Алекс испуганно вскидывается.
— Ты не можешь идти? — Между его бровями залегает морщинка.
— Нет. — Изо всех сил пытаюсь держать голос на нормальном уровне громкости. — Я имею в виду, что не могу вернуться домой. Вообще. Никогда.
Алекс вздыхает и трёт пальцами лоб.
— Мы могли бы отправиться на Брукс-стрит, побыть там немного, пока ты не почувствуешь себя лучше...
— Ты не понимаешь! — обрываю я его. Внутри меня нарастает крик, а в глотке словно скребётся отвратительный чёрный паук. Единственное, о чём я сейчас думаю, это: «Они знали! Все, все знали — и Кэрол, и дядя Уильям, может, даже и Рейчел — знали, и всё равно позволяли мне думать, что она умерла. Позволяли мне думать, что она бросила меня, что я не стою того, чтобы быть со мной!» Внезапно во мне накаляется белое пламя гнева: если я пойду домой, если увижу кого-нибудь из них, то не смогу сдержаться. Я или спалю дом дотла, или просто разнесу его на части, доску за доской.
— Я хочу убежать с тобой! — говорю я Алексу. — В Дебри. Мы говорили об этом.
Я думала, что сейчас Алекс обрадуется, но — ничего подобного. У него усталый, измученный вид. Он отводит взгляд, прищуривается...
— Слушай, Лина, это был очень долгий день. Ты утомилась, проголодалась. Ты не в состоянии мыслить здраво...
— Я в самом что ни на есть состоянии мыслить здраво! — Вскакиваю на ноги, чтобы не казаться совсем уж беспомощной. Я зла на Алекса, хотя и понимаю, что он тут не при чём. Просто я зла на всё и всех, ярость бушует во мне — слепая, стихийная сила. — Я не могу здесь оставаться, Алекс! Больше не могу. Не после всего этого! — Моё горло стискивает спазм, когда я вновь пытаюсь подавить рвущийся наружу вопль. — Они знали, Алекс! Они знали, а мне не говорили! Врали мне!
Он тоже выпрямляется в полный рост — медленно, словно это причиняет ему боль.
— Почему ты так уверена? Ты не можешь этого знать, — возражает он.
— Я знаю! — упрямо твержу я, уверенная, что это правда.
Я действительно знаю, нутром чую. Ведь помню, было так: я спала и внезапно пробудилась; на грани сна и бодрствования я увидела склонившееся надо мной мамино лицо — мертвенно-бледное, и услышала её голос, тихо пропевший мне в ухо: «Я люблю тебя. Помни. Этого они никогда не смогут отобрать», — и еле заметная грустная улыбка тронула её губы. Она тоже знала. Должна была знать, что за нею идут и заберут её в то страшное место. А всего неделей позже я сидела в своём колючем чёрном платье у пустого гроба[32], с кучкой апельсиновых корок на коленях, которые я жевала, стараясь сдержать слёзы, а все те, кому я верила, в это время возводили вокруг меня прочные, гладкие стены лжи. «Она была больна». «Вот до чего доводит Болезнь». «Самоубийство». На самом деле в тот день похоронили меня.
— Я не могу идти домой и не пойду! Я уйду с тобой. Дебри станут нашим домом. Ведь другие делают так, правда? Другие же живут там. Моя мама... — Я хочу сказать: «Моя мама тоже там!», но голос не слушается и срывается.
Алекс внимательно смотрит на меня.
— Лина, если ты уйдёшь — действительно, по-настоящему уйдёшь — у тебя всё будет иначе, чем сейчас у меня. Ты отдаёшь себе в этом отчёт? Ты не сможешь ходить туда и обратно. Ты больше никогда не сможешь вернуться сюда. Твой личный номер сотрут, твоё удостоверение личности будет признано недействительным. Все будут знать, что ты диссидентка. На тебя откроют охоту. И если кто-нибудь найдёт тебя... если тебя схватят... — Алекс умолкает.
