Риза Грин - Девять месяцев из жизни
Блин, она специально делает так, чтобы мне было еще тяжелее?
– Отлично, – говорю я. – Ты молодец. – Прочищаю горло. – Тик, мне надо кое-что тебе сказать, и, должна признаться, после праздника, который вы мне устроили, и твоей контрольной по математике, мне очень трудно сказать тебе это.
Тик встревоженно смотрит на меня.
– Что-то случилось? – говорит она. – Я опять что-то не то сделала?
– Нет-нет. Ничего такого ты не сделала. Несколько секунд я молчу, а потом одним махом вываливаю на нее новость:
– Тик, я хотела тебе сказать, что ты не прошла в Нью-Йоркский университет.
Тик на глазах бледнеет.
– Вы уже точно знаете? Киваю:
– Я сегодня утром говорила с мистером Джеллетом.
– Тогда почему вы мне это рассказываете? Почему не подождать, пока мне не придет письмо с отказом, как всем остальным?
– Потому что... – говорю я, яростно сопротивляясь подступающим слезам. – Потому что окончательное решение принимала я, так что я подумала, что ты должна услышать о нем от меня.
Она недоверчиво щурится, как будто не веря до конца:
– О чем вы говорите?
Я больно кусаю губу, чтобы она не так заметно дрожала.
– Я не буду вдаваться в детали, потому что в этой ситуации участвуют другие студенты нашей школы, но вкратце – мне дали возможность сделать выбор в твою пользу, и я от этого отказалась.
Тик смотрит на меня мокрыми глазами, и я вижу, что она в ярости.
– Почему? – говорит она. – Почему вы это сделали? В горле стоит такой комок, что я не уверена, смогу ли я сквозь него прорваться, если позволю себе заплакать. К чертовой матери! Да какое мне дело, что она обо мне подумает? И кого я, собственно, собираюсь удивлять своей крутостью? Подростков, которые меня насквозь видят?
– Мне очень жаль, – говорю я срывающимся голосом. – Но я не могла поступить по-другому.
Слезы уже не сдержать ничем, впрочем, я и не пытаюсь. Тик между тем смотрит на меня с холодной яростью в глазах, ожидая дальнейших объяснений, и, похоже, мои рыдания ее ничуть не трогают. Я делаю глубокий вдох, но вместо него получается судорожный всхлип, нисколько не помогающий восстановлению душевного равновесия.
– Послушай меня, – говорю я. – Я считаю, что ты этого не заслуживаешь, и решение в твою пользу было бы несправедливым по отношению к другим ребятам, которые этого заслуживают.
Тик сверкает на меня глазами, на лице выражение ужаса и отвращения.
– Значит, вы теперь решаете, кто заслуживает, а кто не заслуживает? Весело в Боженьку поиграть, да?
Я, собственно, и не надеялась, что она меня поймет. Наверное, идея лично сообщить ей об отказе – не лучшая из моих идей. Причем, должна отметить, я нисколько не злюсь, и это удивительно, ведь пассаж про Боженьку теоретически должен был бы вывести меня из себя. Не вывел. Мне просто очень грустно…
– Тик, – говорю я мягким неспешным голосом, которого до сего дня у себя не замечала. – Ты не вкалывала весь год, как те ребята, которых зачислили, ты даже не пыталась. Если бы я сделала выбор в пользу тебя, они бы тебя взяли, но только для того, чтобы помочь мне, а не потому, что они хотят тебя взять. Мне действительно очень жаль, но это недостаточная причина.
Ну вот, теперь она хлюпает носом.
– И что мне теперь делать? Оставаться здесь и идти в муниципальный колледж? Или в Калифорнийский, если я вообще поступлю? Вы были моим единственным шансом исчезнуть отсюда на будущий год, и вы прекрасно об этом знали. Вы же меня отговорили ехать в Нью-Йорк с Маркусом! Из-за вас и Маркус от меня ушел, и группу я потеряла, и хуже года у меня в жизни не было. Единственное, что меня держало, – это мысль о том, что я отсюда свалю. Вы это знали. Вы знали, и так меня подставили.
Качаю головой.
– Я не подставила тебя, Тик, – говорю я. Опять этот голос. Откуда он взялся? Я чувствую себя так, будто я только что начала говорить на иностранном языке, хотя, убей бог, не помню, чтобы я его учила. Или как тайный агент ЦРУ, которого выучили во сне, и теперь я умею делать такие вещи, о которых в жизни не думала, – стрелять из всяких автоматов, убивать людей голыми руками и оставаться хладнокровной перед лицом разъяренного подростка, обвиняющего меня во всех смертных грехах. Я продолжаю говорить, стараясь скрыть тот факт, что я только что обнаружила свои тайные сверхвозможности. – Ты можешь мне верить, можешь не верить, но я сделала это, чтобы помочь тебе. Может быть, не сейчас, но когда-нибудь, думаю, ты меня поймешь. Мне жаль, что тебе придется остаться здесь на будущий год, поверь мне, действительно жаль. Но я все равно считаю, что так лучше для тебя.
– Ну, вам виднее, – говорит она и встает. – Непонятно только, как я на это купилась и как вы могли меня так подставить. Спасибо вам за все, миссис Стоун.
Она хватает сумку и выскакивает из кабинета, громко хлопая дверью.
Я вытираю глаза и делаю глубокий вдох. Хотите – верьте, хотите – нет, но это была легкая часть операции. Теперь я должна сказать Линде.
Впрочем, лучше подождать до понедельника.
23
Если вы хотите спросить, насколько плохо обстоят дела, то я отвечу: меня так раздуло, что я не влезаю в собственную машину. Помните мой двухместный «мерседес» с откидным верхом? Пришлось попрощаться. Последние несколько месяцев я сантиметр за сантиметром отодвигала сиденье назад, пока в это воскресенье не обнаружила, что дальше оно двигаться не может, а мое пузо больше не влезает между рулем и сиденьем. Нет, я, конечно, была готова распрощаться с машиной – я бы все равно не смогла, как того требуют местные законы, разместить детское кресло на заднем сиденье в машине без заднего сиденья, – но я никогда не думала, что я из нее так буквально вырасту. В общем, сегодня утром Эндрю отправился ее продавать (я с ним не поехала, потому что я бы этого не вынесла, попрощалась и осталась дома рыдать и вспоминать молодые годы), и теперь я езжу – глубокий вдох – в многоместном «универсале». Правда, тоже «мерседес», но тем не менее.
Мне и этого хватило бы для депрессии, но по пути в ванную за очередной порцией носовых платков я прошла мимо зеркала и поняла, что момент, которого я так боялась, наконец пришел. Я выгляжу омерзительно. На мне висит восемнадцать килограммов лишнего веса – вместо одиннадцати, которые я для себя установила как абсолютный, непререкаемый максимум, – и теперь я похожа на надувную игрушку в форме меня. Честное слово, можно привязать веревочкой и подвесить к потолку в качестве украшения универмага на День благодарения, и вы никогда не отличите меня от остальных шариков. Но самое неприятное в этой истории – то, что мое восстание против беременности позорно провалилось. Помните клятвы, что я никогда не стану такой-то, такой и вот такой – именно в такую я и превратилась. Беременную с жуткими сиськами у Джули на детском празднике помните? Теперь это я. Чуть повыше, не настолько жирная, но практически такая же. Мое пузо заходит в комнату на двадцать минут раньше, чем остальные части тела, ни одна из имеющихся беременных блузок его уже не прикрывает, так что я ношу жуткие старорежимные сорочки размера XXXL $9.99 за три штуки на распродаже в универмаге (оплаченные наличными во избежание новых кредитно-беременных войн). Они, конечно, получше, чем кухаркино платьишко, которым меня напугала та беременная, но по доброй воле я бы такое никогда не надела. Сиськи? Гигантские. Просто чудовищные. Вместо крепких стоячих штучек, которые когда-то росли на моей грудной клетке, поверх пуза теперь лежат два огромных баула, а соски не только увеличились в размере в два раза и стали на четыре тона темнее – на них теперь растут черные десятисантиметровые волосища, которые появляются вновь почти сразу после того, как я их сбриваю. Каблуки? Забудьте. Я, конечно, до последнего момента геройствовала на своих любимых шпильках, невзирая на бесследно исчезнувшее чувство равновесия и смещенный центр тяжести, но в итоге вынуждена была изъять их из употребления и ходить в шлепанцах, потому что ноги распухли настолько, что втискивание их во что-либо другое можно сравнить только с древней китайской пыткой. Я уж молчу про сандалии на ремешках, придуманные каким-то итальянским женоненавистником, которые всегда, всегда натирают одно и то же место на обеих ступнях, как будто у них там не кожа натуральная, а терка для сыра. Про пальцы я даже говорить не хочу. Скажу только, что Эндрю теперь называет их мои сосисочки и хрюкает как свинья каждый раз, когда их видит, а я не могу даже обидеться, потому что точнее не скажешь.
