Алексей Чурбанов - Грешники

— Вы сейчас со мной как священник разговариваете или как человек?

— И как священник, и как человек. Вам нужно молиться и благодарить Господа. Без стеснения и сомнения, молиться и благодарить. И я за вас буду молиться.

— Спасибо, отец Владимир. А дальше?

— Вы получили шанс, используйте его. Теперь время подумать, разобраться в себе и спросить себя, достойно ли я прошёл через испытание, что сделал не так, где смалодушничал, где поддался гордыне — где согрешил.

— Снимется ли этот грех?

— Господь милостив. Если раскаиваетесь всей душой, то как же не снять.

— Вы меня обнадёжили… Скажите ещё, — как бы продолжая мысль, но на самом деле переходя к другой волновавшей его теме, спросил Валентин, — а аборт приравнивается к убийству?

Услышав Валин вопрос, Отец Владимир на секунду привстал и снова опустился на табуретку. Шажков видел, что он решает про себя, говорить на эту тему или нет.

— Аборт не приравнивается к убийству, Валентин Иванович, — наконец сказал священник глуховатым голосом, — Аборт — это и есть убийство. И никаких смягчающих обстоятельств тут нет.

— Что, прямо так бескомпромиссно? — решив довести дело до конца, упрямо спросил Валя.

— Да, прямо так. Если кто-нибудь скажет вам иначе, знайте: вас с умыслом или без умысла вводят в заблуждение.

— А что же тогда те женщины? — в голосе Шажкова послышалась нотка унылого отчаяния. — Их же миллионы в России. На них что, на всех смертный грех висит?

— Если коротко, то да.

— Ничего себе! А снять его можно?

— Любой грех может быть прощён, если грешник искренне раскаялся и всей последующей жизнью это доказал. Валентин Иванович, прошу вас, давайте прервём этот тяжёлый разговор. А то, боюсь, он у нас переходит в празднословие.

— Да-да, конечно.

Отец Владимир помолчал, время от времени кидая взгляд на Валентина. Потом спросил:

— Вы не обидитесь, если я скажу, что мы похожи в чём-то?

— Почту за честь! — ответил Шажков.

— Что вы заканчивали?

— Философский факультет. А вы?

— Инженерно-строительной институт, ЛИСИ — так он тогда назывался.

— Да? А почему в отцы пошли?

— Мне знак был, этакий толчок извне. Я не сразу понял, а когда понял — всё естественно произошло.

— А можно спросить, что за толчок?

— Ну да, сказал «а», говори и «б», — отец Владимир улыбнулся и покачал головой, то ли укоряя себя за излишнюю откровенность, то ли, наоборот, радуясь возможности рассказать. — После выпуска я работал в большом проектном институте, «почтовом ящике», как тогда говорили, и каждый день ходил на работу мимо церкви Преображения Господня. И вот как-то раз обратил внимание на бабушку у ограды. Показалось мне, что она взглядом своим ко мне лично обращается. Ну, дал я ей монетку, хоть раньше никогда никому не подавал. А она мне говорит: «Я уже много насобирала, ты вон той дай», — и на старуху тощую такую, злую указывает. Дал я старухе и через минуту забыл.

На следующий день смотрю — снова эта бабушка стоит. И так стало каждый день повторяться. Она мне говорила, и я то одной старушонке монетку дам, то другой, то убогому, а один раз алкашу у магазина напротив. Самых неприятных личностей она для меня выбирала. И ничуть меня это не напрягало. Через две недели, примерно, исчезла моя бабуля. Старухи сказали, то ли уехала, то ли умерла, но просила непременно за неё помолиться. А у меня как раз мама болела, и я не дошёл в тот день до работы, а завернул в церковь. Не поверите, Валентин Иванович, первый раз в жизни в двадцать пять лет. Мама выздоровела, а я в церкви остался.

— Интересно! — сказал Валя. — Я вас понимаю.

— Господь меня сподобил, и я за эти две недели другим человеком стал, сам того не заметив.

— У меня что-то похожее было, но я другим человеком не стал.

— Значит, вы для другого Господом предназначены.

— Знать бы, для чего… — задумчиво протянул Шажков и уже как бы на правах знакомого спросил: — Тяжёлая эта работа — священник?

— Не тяжелее, чем другие, но есть специфика. Любить это дело нужно, ну так все профессии любви требуют.

— А верить нужно?

— Конечно. А как же не верить, если сейчас большинство людей, даже не зная об этом, пусть по-своему, но верят. Ну не считать же всерьёз, в самом деле, что человек произошёл от обезьяны? — отец Владимир искренне и с удовольствием засмеялся. — Прошлый век, ей-богу! Мирянин может верить через любовь, бывает, что и через страх, — продолжал он, уже серьёзно, — но священнику этого мало. Вера пастыря должна основываться на знании, как это ни парадоксально звучит. Сейчас прихожане такие начитанные встречаются — что твой теолог. Только у мирян знания веру часто колеблют, так как внешние они, поверхностные, прикладные, знания эти. А у священника на знаниях вера взращивается и духовным опытом питается.

— Ну хорошо, — не сдавался Валентин, — а если священник сомневается? Что, нет неверующих священников?

— Есть, наверное, в душу каждому не влезешь. Но кому священником быть предназначено, те веруют. Коли знаешь, как не уверовать?

— Понял. А можно ещё вопрос из любопытства? Ограничений у священников по жизни много?

— Как в армии.

— Я не служил.

— Нет? А мне довелось, — отец Владимир улыбнулся ностальгической улыбкой. — В Карелии, в погранвойсках. На ваш вопрос отвечу так: есть, конечно, ограничения и большие. Зато есть и очень счастливые минуты. Знаете, какое это счастье — причастить ребёнка? Детский взгляд в эту секунду дарует священнику лишний день жизни.

— Не только священнику, — воскликнул Валентин. — Дети в церкви — это вообще чудо. Хотя бы чтобы на них посмотреть, стоит сходить на службу.

— Я рад, что вы понимаете, — отец Владимир внимательно посмотрел на Валентина. — Вы это сейчас сказали, как сказала бы Лена Окладникова, не обижаетесь?

— Нет. Я через неё это почувствовал. Я много через неё почувствовал.

— Да… Да. Слушайте, Валентин Иванович, у вас есть полчаса? Помогите мне донести кое-что для ремонта. Здесь недалеко.

— Конечно.

— Тогда подождите меня в храме, пожалуйста.

Через несколько минут отец Владимир вышел из ризницы в джинсах и спортивной куртке, и его принадлежность к церкви теперь читалась только в бороде и во взгляде, спокойном и ненаступательном.

Они вышли из храма, прошли друг за другом вдоль его стены, обшитой плохо обработанной доской, и вышли на тропинку, проложенную через подсыхающий лужок к микрорайончику пятиэтажек, за которым невдалеке виднелась «стекляшка» торгового центра. Из голого кустарника вдоль тропинки слышалось по-весеннему бодрое тинькание синиц.