Большой вальс - Людмила Григорьевна Бояджиева
Алиса не слышала, как сзади подошла Тони, обняв за плечи. Она резко обернулась, льдисто-голубые и крыжовенно-зеленые глаза встретились, сверкнув тревогой и болью.
— Почему ты не вышла проводить отца?
— Я не смогла… Наверно, сейчас не время, но мне так нужна правда, мама. Просто для того, чтобы жить дальше…
Алиса привела Антонию в кабинет Остина — она уже привыкла, что все значительные моменты в их жизни обсуждались именно здесь. Но за письменный стол не села, предложив Тони расположиться на диване. А сама подошла к окну, тщетно пытаясь различить в пасмурном небе исчезающую летучую точку. «Благослови меня, Остин!», — подумала она и решительно села рядом с Тони.
— Девочка, мы уже давно, лет шесть-семь, готовили с Остином это признание… Но ты не представляешь, как это трудно решиться сказать себе: пора! Все время находишь предлог, чтобы избежать боль, стараешься обойти гиблое место… Вот ты даже не спросила меня, как Готтлиб — малыш мало занимает тебя. И я, верно, была в твоем возрасте такой же… Но потом, повзрослев, став женой и хозяйкой, я страстно захотела стать матерью… Помнишь, мы заговорили с тобой о попытке самоубийства… Я была совсем молоденькой и очень любила парня, а он нелепо погиб. Мне было девятнадцать, я приняла таблетки, включила газ… И даже не подумала о ребенке, которого уже носила. Меня спасли, но вместе с нерожденным ребенком я потеряла и способность к материнству…
— Как потеряла? А я? — поправила её Тони.
Алиса посмотрела в глаза дочери и чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, цепляясь за звуки, как за спасение, раздельно произнесла: «Ты не моя дочь».
Они сидели рядом на диване, как провинившиеся ученицы, не смея поднять головы и нарушить молчание, похожие друг на друга так, как могут быть похожи лишь мать и дочь.
— Мама, ты сказала сейчас что-то… что-то невероятное. Может быть, мне принесли зеркало?! — вскипела Антония.
— Мы очень похожи, я знаю. И все-таки — ты рождена другой женщиной, детка. Я лишь любила тебя, как могла. Как могла бы любить самое родное и дорогое мне существо…
— Господи! Я ведь подозревала, что у меня другой отец. Но про тебя! Мамочка, ну зачем, зачем это все знать мне… Я ничего не понимаю и не хочу понимать. — Тони была готова захныкать, как капризничала в детстве, когда ей предлагали сделать что-то неинтересное. — Ну зачем мне эти ваши головоломные тайны. Не хочу никого больше называть матерью…
— Этого тебе не придется делать. Твоя родная мать погибла шесть лет назад. Так и не сумев назвать тебя дочерью…
— Значит, отец… отец любил ее?
— Остин Браун не твой отец… Тони, девочка, Остап — самый лучший человек на свете. Нам повезло с тобой заполучить в своей жизни клад! И вся эта чушь с биологическим родством не имела бы никакого значения, если бы…
— Что, что, мама?
— Если бы не обстоятельства твоего появления. И не человек, который подарил тебя мне…
— Я ничего не понимаю. Как можно дарить детей? Да говори, говори теперь уж до конца. Я никогда не перестану называть тебя матерью, а отца отцом. Ничего не изменится, понимаешь? Не плачь, мамочка… — она прижала Алисину голову к своей груди и с интонациями Остина сказала: — Все будет хорошо.
— Это так тяжело, детка. Так тяжело быть преступницей, воровкой… Невероятно тяжко принять такой дар… Ведь он… твой отец — несчастен, одинок, замучен. Замучен виной перед всеми нами, кого запутал игрой своего гения… Он фанатик и святой… Этот человек рожден для добра, но наделен невероятным могуществом, некоторое, увы, почти неизбежно имеет и обратную сторону…
Последняя фраза Алисы заставила Тони насторожиться. Молнией мелькнула догадка, поражающая абсурдностью дурной шутки.
— Мама, три дня назад, перед тем, как приехать сюда, я побывала у доктора Динстлера. Он признался о всех своих авантюрах, ничтожество… Я ненавижу его… — она спешила рассказать о признаниях Йохима, пытаясь опровергнуть страшное предположение.
— Он сказал тебе все?!
— Да-а… — неуверенно протянула Тони.
— А вот это? — Алиса достала старую библию на славянском языке и раскрыв страницу с посвящением, протянула дочери. «Йохим-Готтлиб Динстлер. Тебе. Апрель 1973 года.»
— Что это значит? В 1973 мне было три года. Чья эта книга?
— Эту библию подарила моя бабушка доктору Динстлеру после того, как он спас меня от уродства. А весной 1973 года Йохим Динстлер отдал мне свою дочь. Дочь, которую он безумно любил.
— Мама, мамочка, так нельзя! — взмолилась Тони. — Я предполагала какой-то авантюрный сюжет, а открыла целую шекспировскую трагедию. За полчаса разрушилась вся моя сказочно счастливая семья.
— Давай уж закончим все сразу, Тони… Сядь — ведь самое невероятное в моем рассказе ещё впереди…
Они проговорили до утра, встречая рассвет с ощущением тяжкого сна, гнетущего фантастическими образами, от которых хотелось избавиться.
— Знаешь, мама, может быть, сделаем вид, что никакого разговора не было? Пусть все останется как было. А если и замечу, что превращаюсь в мадам Ванду, то как-нибудь переживу это. Или снова обращусь к Пигмалиону… Видишь ли, я, наверно, так никогда уже не смогу почувствовать этих чужих людей своими родными… Мне очень жаль их, но любить… Я устала, мама, еле ворочаю языком… Много, слишком много событий для одного дня.
— Иди, отдохни, детка. Утром мы поедем к Остину. Ты только скажешь ему то, что сегодня сказала мне. И я верю — он сразу почувствует себя лучше. Потерять тебя сейчас он бы не смог. Не вынес. — Под глазами Алисы лежали глубокие тени, а на самом донышке зрачков притаилась тревога. Она обняла Тони и прошептала: — Все-таки мы с тобой очень сильные, дочка, пережили такое землетрясение… Попробуй поспать. Завтра нам предстоит ещё одно дело. Мы обязательно навестим Йохима. Боже, ведь он всегда тайно мечтал об этом дне, надеялся, ждал и молчал!
— Что же я скажу ему, мама?
— Просто то, что поняла. И ни в чем не винишь. Он так хотел сделать свою дочь прекрасной… И ты — чудо, Тони.
Антония вспомнила горящие восхищением глаза Бейлима и его, похожие на молитву, арабские заклинания: «Ты чудо из чудес, Тони».
— Я благодарна Йохиму за все.
