Николас Спаркс - Дальняя дорога
Годы после смерти Рут, как мне иногда кажется, можно разделить на четыре периода. Сначала депрессия и восстановление, затем период, когда я пытался двигаться дальше по мере сил. Третья фаза началась после визита журналистки в 2005 году, когда на окна пришлось поставить решетки. Впрочем, лишь три года назад я наконец твердо решил, как поступить с коллекцией, – и тогда наступил четвертый, и последний период.
Составление завещания – непростое дело, но, по сути, оно сводилось вот к чему: нужно было решить, что делать со своим имуществом, иначе государство все решило бы за меня. Гоуи Сандерс годами не давал мне и Рут покоя. Он спрашивал, нет ли благотворительных организаций, к которым мы питаем особенно теплые чувства, и не хочу ли я, чтобы картины отправились в какой-нибудь музей. А может быть, я бы предпочел выставить их на аукцион, а доходы передать на нужды какого-нибудь фонда или университета? Когда появилась статья с приблизительной стоимостью картин, это стало предметом оживленных обсуждений в мире искусства, Гоуи удвоил усилия, хотя слушал его тогда уже я один.
Лишь в 2008 году я наконец согласился к нему заглянуть.
Он устроил конфиденциальную встречу с кураторами разных музеев – Нью-йоркского музея Метрополитен, Музея современного искусства, музея Северной Каролины, музея Уитни. Съехались представители из Дьюка, Уэйк-Форест, университета Северной Каролины, а также Антидиффамационной лиги и Объединенного еврейского призыва – двух любимых организаций моего отца. Был там и человек из «Сотбис». Меня ввели в конференц-зал и познакомили с собравшимися, и на всех лицах я читал искреннее любопытство: гости недоумевали, каким образом мы с Рут – галантерейщик и учительница – сумели собрать столь обширную частную коллекцию произведений современного искусства.
Потом они представились по отдельности, и каждый уверял, что часть коллекции, которую я сочту нужным ему передать, будет оценена по достоинству – а в случае с аукционом так и еще выше. Благотворительные организации пообещали передать деньги на любые цели, актуальные для нас с Рут.
К концу дня я очень устал и, вернувшись домой, почти сразу заснул в кресле в гостиной. Проснувшись, я понял, что смотрю на портрет Рут и думаю о том, что бы захотела она.
– Я не отвечала, – тихонько говорит Рут. Она долго молчала – видимо, берегла мои силы. Жена тоже чувствует приближение конца.
Я заставляю себя открыть глаза, но вижу лишь расплывчатую картинку.
– Да.
Мой голос звучит хрипло и невнятно, почти неразборчиво.
– Ты никогда не хотела обсуждать судьбу коллекции.
Рут склоняет голову набок и смотрит на меня.
– Я доверила решение тебе.
Помню тот момент, когда я наконец решился. Это было вечером, через несколько дней после встречи в конторе у Гоуи. Часом раньше он позвонил и спросил, нет ли у меня каких-нибудь вопросов или пожеланий. Положив трубку, я при помощи ходунков вышел на заднее крыльцо.
Там, возле маленького столика, стояли два кресла-качалки, покрытые пылью. Когда мы с Рут были моложе, то частенько сидели на веранде и разговаривали, наблюдая, как звезды появляются на постепенно темнеющем небе. Состарившись, мы стали реже проводить время на свежем воздухе, потому что стали чувствительней к погоде. Зимний холод и летняя жара по полгода не позволяли пользоваться верандой. Только весной и осенью мы с Рут туда выходили.
Но в тот вечер, несмотря на жару и толстый слой пыли на качалках, я сел – как мы сидели раньше. Я обдумывал встречу у Гоуи и все, что было сказано. Рут не ошиблась: никто ничего толком не понимал.
Некоторое время я подумывал, не завещать ли коллекцию целиком Андреа Локерби, хотя бы потому, что она тоже любила Дэниэла. Но я не знал ее – не знала и Рут. И потом, я невольно чувствовал разочарование при мысли о том, что, несмотря на очевидное влияние Рут, Дэниэл ни разу не попытался связаться с первой учительницей. Я этого просто не понимал и не мог ему этого до конца простить, поскольку знал, что сердце Рут было безнадежно разбито.
Однозначного ответа я не находил, ведь для нас обоих смысл коллекции заключался не в деньгах. Как и та журналистка, кураторы, коллекционеры, эксперты и дилеры ничего не поняли. Слыша в голове эхо слов Рут, я наконец ощутил, что мое решение обретает форму.
Через час я позвонил Гоуи домой и объявил, что мое намерение таково: выставить коллекцию на аукцион. Как хороший солдат, он не стал обсуждать приказ. Не стал и задавать вопросы, когда я потребовал, чтобы аукцион состоялся в Гринсборо. Впрочем, когда я сказал, что он будет вести аукцион, Гоуи ослепленный, замолчал, я даже подумал, что связь оборвалась. Наконец, прокашлявшись, он принялся обговаривать подробности. Я предупредил, что превыше всего ставлю секретность.
Следующие несколько месяцев мы обговаривали детали. Я еще дважды побывал у Гоуи и встречался с представителями «Сотбис». Виделся я и с исполнительными директорами различных еврейских благотворительных организаций. Суммы, которые им предстояло получить, естественно, зависели от того, насколько высоко оценят коллекцию участники аукциона. Оценщики неделями фотографировали картины, составляли каталог, прикидывали стоимость и устанавливали происхождение. В конце концов каталог прислали на одобрение. Средняя стоимость картин даже мне показалась умопомрачительной, но деньги для меня роли не играли.
Когда была завершена подготовка к первому и последующему аукционам – невозможно было продать все картины за один день, – я поговорил с Гоуи и с соответствующим представителем «Сотбис», обрисовав их обязанности, и оба подписали бесчисленные документы, гарантирующие, что никаких изменений в придуманный мною план внесено не будет. Я хотел застраховать себя от случайностей и, когда наконец все было готово, подписал завещание в присутствие четырех свидетелей. Я подчеркнул, что мое решение является окончательным и ни при каких обстоятельствах не может быть отменено или подвергнуто изменениям.
Вернувшись домой, я сел в гостиной и стал смотреть на портрет Рут, усталый и довольный. Я скучал по ней в это мгновение, быть может, сильнее, чем когда-либо, но все равно я улыбнулся и произнес слова, которые, несомненно, ей хотелось бы услышать:
– Они поймут, Рут. Однажды они поймут.
День клонится к вечеру, и я напоминаю себе песчаный замок, который медленно размывают волны. Рут, сидя рядом, с тревогой смотрит на меня.
– Вздремни, – ласково предлагает она.
– Я не устал, – вру я.
Рут знает, что это ложь, но притворяется, будто верит, и продолжает болтать с наигранной беззаботностью:
