Табита Сузума - Запретное

— Это был ты? — Я задыхаюсь. — Ты знал? О Мае и мне? Ты знал?

Он молча кивает.

— Мистер Уители, вы должны пройти с нами прямо сейчас!

Комментарий о том, что мы с Маей остаемся дома в одиночестве, звук двери, пока мы целуемся на кухне… Почему он вообще не вышел к нам? Зачем нужно было ждать прежде, чем все рассказать?

Потому что ему не хотелось, чтобы его взяли под опеку. Потому что он и не собирался рассказывать.

По какой-то странной причине я отчаянно хочу, чтобы он знал, что я никогда не хотел, чтобы его вычеркивали из списка; никогда не мечтал, чтобы его унизили перед друзьями; никогда в жизни не собирался разрушать его первую поездку — самый знаменательный день в его жизни. Но на меня кричат полицейские, теперь уже со значительной силой выталкивая из входной двери, ударяя плечами о стены, направляя к ожидающей нас полицейской машине. Я запинаюсь и поворачиваю голову, отчаянно пытаясь позвать Кита из-за плеча.

Соседи в полном составе выходят из домов, собираясь вокруг ожидающей полицейской машины и зачарованно наблюдая за тем, как меня заталкивают на заднее сидение. Ремень безопасности застегнут, дверь рядом со мной захлопывается. Полный офицер садится за руль, его рация все еще потрескивает, офицер помладше усаживается назад, рядом со мной. Теперь соседи приближаются, как медленная волна, наклоняясь, вглядываясь, указывая, их рты открываются и закрываются с немыми вопросами.

Внезапно с моей стороны слышится яростный стук в дверь. Я поднимаю голову как раз вовремя, чтобы увидеть Кита, отчаянно барабанящего в окно.

— Прости! — кричит он, его голос почти полностью заглушается пуленепробиваемым стеклом. — Лочи, прости, прости, прости! Я никогда не думал, что случится что-то подобное! Я никогда не думал, что она позвонит в полицию! — Он плачет так сильно, как никогда, слезы текут по его щекам. Его тело бьется в конвульсиях от рыданий, когда он барабанит по окну в неистовом стремлении освободить меня. — Вернись! — кричит он. — Вернись!

Я борюсь с запертой дверью, отчаянно желая сказать ему, что все в порядке, что скоро я вернусь, даже несмотря на то, что это неправда. Больше, чем что-либо еще, я хочу сказать ему, что все в порядке, и я знаю, что он никогда не хотел ничего подобного, что я понимаю — он просто выместил боль, гнев и горькое, горькое разочарование. Я хочу, чтобы он знал, что, конечно же, я его прощаю, что его вины ни в чем нет, что я люблю его, что всегда любил его, несмотря ни на что…

Его оттаскивает сосед, и машина отъезжает от тротуара. Когда мы набираем скорость, я поворачиваю голову, чтобы бросить последний взгляд, и сквозь заднее окно вижу, как за нами несется Кит, его длинные ноги топают по тротуару, на лице застыло знакомое выражение целеустремленной решимости — той же решимости, которую он показывал во время футбола, игры в мяч и Британского Бульдога… Каким-то образом ему удается удерживать темп машины, пока мы не доезжаем до конца узкой улицы и, ускорившись, не выезжаем на главную дорогу. Отчаянно вытягивая голову, чтобы видеть его, я замечаю, что он, в конце концов, плача от поражения, останавливается, его руки опущены по бокам.

“Не дайте Киту пропасть!” — хочется мне крикнуть офицерам. — “Не дайте никому из них пропасть! Даже когда они будут сами зарабатывать деньги, всегда, всегда позволяйте им видеться с вами”.

Он стоит, глядя на автомобиль, будто пытаясь вернуть нас, а я вижу, как он быстро уменьшается, когда расстояние между нами растет. Вскоре мой младший брат превращается лишь в крошечное пятнышко вдалеке, а потом я больше его не вижу.

26

Лочен

Мы останавливаемся на большой стоянке, заполненной различными видами полицейских машин. И снова меня крепко хватают за руку и вытаскивают. От боли в переполненном мочевом пузыре я морщусь, когда стою, ветер на голых руках вызывает у меня дрожь. Через бетонированную площадку меня ведут к какому-то черному ходу, по короткому коридору и через дверь с надписью “КАБИНЕТ ПО ОСОБО ВАЖНЫМ ВОПРОСАМ”. За высоким столом сидит еще один офицер в форме. Два офицера по бокам от меня обращаются к нему “Сержант” и сообщают о моем преступлении, но к моему огромному облегчению он едва смотрит на меня, машинально вбивая мои данные в компьютер. Мне снова зачитывается мое обвинение, но когда меня спрашивают, все ли мне понятно, мой кивок не принимается. Вопрос повторяется, и я вынужден ответить вслух:

— Да.

На этот раз я выдавливаю только шепот. Вдали от дома и опасности дальнейшего расстройства Маи, я чувствую, что теряю силы, поддаваясь потрясению, ужасу, слепой панике сложившейся ситуации.

Следуют еще вопросы. Меня снова просят повторить мое имя, адрес, дату рождения. Я отвечаю изо всех сил, мой мозг, кажется, медленно выключается. Когда у меня спрашивают, где я работаю, я колеблюсь.

— Я… я не работаю.

— Ты на пособии по безработице?

— Нет. Я… я еще учусь в школе.

Тогда сержант поднимает на меня глаза. Под его проницательным взглядом у меня горит все лицо.

Далее следуют вопросы о моем здоровье и психическом состоянии — без сомнения, они считают, что только психопат способен на такое преступление. У меня спрашивают, нужен ли мне адвокат, и я тут же отвечаю мотанием головы. Последнее, что мне нужно, — это чтобы кто-то еще участвовал в этом, слышал обо всех ужасных вещах, что я сделал. В конце концов, я пытаюсь доказать свою вину, а не невиновность.

После того, как с меня снимают наручники, меня просят сдать все вещи. К счастью, у меня ничего с собой нет, и я чувствую облегчение, что не взял фотографию из комнаты. Возможно, Мая вспомнит о ней и сохранит в безопасности. Но я не перестаю надеяться, что она отрежет двух взрослых, сидящих на другом конце скамьи, от зажатых посередине пятерых детей. Потому что, в конечном счете, именно такой семьей мы и стали. В конце концов, именно мы любили друг друга, боролись за то, чтобы быть вместе. И этого достаточно, более чем достаточно.

Они просят меня опустошить карманы, вытащить шнурки из ботинок. И снова дрожь в руках предает меня, и когда я становлюсь на колени на грязном линолеуме, то чувствую нетерпеливость офицеров, их презрение. Шнурки помещают в конверт, и мне приходится за них расписываться, что кажется мне абсурдным. Потом меня обыскивают, и от прикосновения блуждающих по мне рук офицера, вверх и вниз по ногам, я начинаю сильно дрожать, держась за край стола, чтобы не упасть.

В небольшой приемной я сижу на стуле — делают фотографию меня, ватной палочкой проводят во рту. Когда мои пальцы прижимают к чернилам, а потом опускают на отмеченный участок бумаги, меня охватывает чувство полной отрешенности. Я лишь объект для этих людей, я больше не человек.