Эмили Гиффин - Суть дела
детям, так как я не хочу противоречить твоим словам».
Письмо пронзает мое сердце не своим содержанием, а тем, чего в нем нет. Он не просит ни о встрече со мной, ни о том, чтобы мы побыли вместе, все вчетвером. Он не говорит о разрешении прийти утром в день Рождества и посмотреть, как дети будут открывать подарки. Меня бесит его покорность, но затем я напоминаю себе, что все равно отказала бы ему, и, кроме того, я не дала ему ни малейшего повода надеяться на большее. Ни малейшего. Для него не существует никакой возможности что-либо изменить в моем решении. Трясущимися руками я набираю ответ:
«Я сказала им, что ты очень много работаешь в больнице, так как маленький мальчик получил очень сильные ожоги и тебе нужно ему помочь. Пока они вроде бы удовлетворены таким объяснением. Нам придется заняться этим после праздников, я не хочу портить им Рождество».
Невозможно ошибиться, на какого маленького мальчика я ссылаюсь, как невозможно ошибиться с подтекстом: «Ты ставишь другого ребенка выше своих собственных. Из-за этого выбора наша семья навсегда разрушена».
Позднее в тот день в дверь звонят. Думая, что это курьер «Ю-пи-эс», доставивший последние рождественские подарки для детей, купленные по каталогу, я открываю дверь, но вижу Эйприл с пакетом подарков и застенчивой улыбкой.
— Веселого Рождества, — говорит она, ее улыбка делается шире, но остается такой же неловкой.
— Веселого Рождества, — отвечаю я, одолеваемая противоречивыми чувствами, и сама выдавливаю улыбку.
С одной стороны, я все еще сердита на Эйприл за то, как она повела себя в той ситуации, и беспричинно считаю, что они с Роми каким-то образом способствовали случившемуся со мной. С другой стороны, она появилась, когда мне очень одиноко, и я невольно испытываю облечение и чуточку радуюсь при виде подруги.
— Не хочешь войти? — спрашиваю я, средним тоном между формальным и дружеским.
Она колеблется, так как непрошеный визит, даже в кругу близких друзей, прочно значится в ее списке серьезным промахом, но потом говорит:
— С удовольствием.
Я впускаю ее и веду через прихожую в мою кухню, где царит полный хаос. Там Эйприл и вручает мне пакет с красиво упакованными подарками.
— Спасибо... Не надо было, — замечаю я, вспоминая, что в этом году я впервые решила не делать подарков подругам и соседям. И для разнообразия так и поступаю, отходя от правила и не чувствуя за собой никакой вины.
— Это всего лишь мой обычный бисквитный торт. Ничего особенного, — поясняет Эйприл, хотя ее бисквитные торты необыкновенно красивы. — И разные мелочи для детей.
Она оглядывается вокруг и спрашивает, где они.
— Смотрят телевизор, — указываю я в сторону лестницы. — В моей комнате.
— А, — только и произносит Эйприл.
— В последние дни они много смотрят телевизор, — признаюсь я.
— В это время года телевизор жизненно необходим, — соглашается она, удивляя меня таким редким признанием. — Мои дети бегают по потолку. И угроза, что Санта-Клаус не придет, больше на них не действует.
Со смехом я подхватываю:
— Да. С Руби это так легко не проходит. С Руби ничего не проходит.
Затем, после секундной заминки, я спрашиваю, не хочет ли она кофе.
— С удовольствием, — отвечает подруга. — Спасибо.
Она усаживается за кухонный стол, пока я включаю кофеварку и лезу в шкаф за двумя одинаковыми кружками. Сообразив, что большая часть кружек так и стоят грязные в посудомоечной машине, а другие навалены в раковине, я мысленно пожимаю плечами, хватаю две разные чашки и отказываюсь от блюдец, а заодно и от салфеток под приборы.
Следующие несколько минут я чувствую себя неловко и рада заняться варкой кофе, машинально отвечая на вопросы Эйприл о праздничном шопинге и о том, что мне уже удалось купить. Но когда я подаю ей чашку черного кофе, я уже готова для разговора о том, ради чего и пришла Эйприл.
— Что ж. Вы оказались правы насчет Ника, — начинаю я, поймав ее врасплох. — И вы были правы относительно той женщины... На прошлой неделе я его выгнала.
Эйприл ставит чашку, сморщившись от неподдельного сочувствия.
— О Боже, — говорит она. — Не знаю, что и сказать... Мне искренне жаль.
Я киваю и скованно благодарю ее, на лице Эйприл отражается тревога.
— Обещаю, я никому не скажу. Ни одной живой душе. Никогда.
Я недоверчиво смотрю на нее и продолжаю:
— Эйприл. Мы разошлись. Он здесь не живет. Рано или поздно об этом узнают. Да и вообще... в настоящий момент меня меньше всего заботит, что обо мне скажут люди...
Эйприл кивает, глядя в свой так и не тронутый кофе. Затем она делает глубокий вдох и говорит:
— Тесса. Мне нужно кое в чем тебе признаться... Я хочу тебе сказать...
— Эйприл, — шучу я, — больше никаких дурных новостей, пожалуйста...
Она качает головой:
— Это не о тебе и Нике... Это обо... мне. И Робе. — Мы на миг встречаемся взглядами, и Эйприл выпаливает остальное: — Тесса, я просто хочу, чтобы ты знала... я была на твоем месте. Я знаю, что ты сейчас переживаешь.
Я таращусь на нее, осмысливая услышанное; меньше всего я ожидала от нее такого признания.
— Роб тебе изменил? — потрясена я.
Она еле заметно кивает — судя по ее виду, она чувствует то же, что и я — стыд. Как будто поступок Роба был ее провалом, ее унижением.
— Когда? — спрашиваю я, вспоминая наш недавний парный матч и смелую настойчивость ее заявления, что она уйдет, если такое когда-нибудь случится с ней. Она говорила так убедительно.
— В прошлом году.
— С кем? — вырывается у меня, и я быстро добавляю: — Прости. Это меня не касается. И это не важно.
Покусывая губы, Эйприл отвечает:
— Да ничего... Это его бывшая девушка.
— Мэнди? — уточняю я, вспоминая одержимость Эйприл школьными подружками Роба, зарегистрированными в «Фейсбуке». Она мне тогда казалась такой смешной.
— Да. Мэнди, — отвечает Эйприл, и ее голос понижается на октаву.
— Но... разве она живет не в одной из Дакот[30]?
Эйприл кивает.
— Они воссоединились на двадцатилетии их школьного выпуска, — говорит Эйприл, жестом беря в кавычки слово «воссоединились». — Шлюха с акцентом Фарго[31].
— Откуда ты узнала? Ты уверена? — спрашиваю я, представляя себе сцену наподобие той, что произошла после прогулки Ника по Коммону.
— Я прочла около пятидесяти писем, которыми они обменялись. И, скажем так... там все было написано практически прямым текстом. Он мог и фотографии сделать...
— О, Эйприл, — произношу я, окончательно забывая про обиду на нее — за звонок, за покровительственный тон во время рассказа о Нике, замеченном Роми (тон, звучавший, вероятно, лишь в моем сознании), а больше всего за то, что мне казалось идеальной жизнью. Я лихорадочно вспоминаю, когда же в прошлом году Эйприл была не похожа на себя, сдержанную и собранную, и ничего на ум не приходит. — Я и понятия не имела.
