Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

Следующий вздох снова похож на всхлип, и Пётр тут же проводит пальцами по моей щеке.

— Ты не виновата, Ась. Ты была ребёнком. Ты и не должна была ничего делать.

Я долго молчу. Мне хочется поверить в его слова безоговорочно, но я до сих пор не знаю правильный ответ на вопрос «А что, если бы?», который не перестаю задавать себе годами. Только есть ли вообще смысл смотреть, в чьей руке осталась чека, если граната уже брошена?

— Уже потом, гораздо позже, я пыталась понять, почему мама сама ничего не предпринимала. Возможно, она думала, что обращаться за помощью бесполезно, ведь ей никто не поверит. Отец был ментом с хорошим количеством звёзд на погонах и сакральным знанием, как бить, чтобы не оставалось следов. Возможно, мама чтила традиции. Законы приличия требуют полную семью, от мужа уходить не принято, бьёт — значит любит, лучше плохонький, да свой — все эти великие заблуждения советского поколения. Или, может, ей просто некуда было уходить, или он не позволял ей уйти, или не отдавал меня — я не знаю, я до сих пор не знаю, не понимаю. И теперь мне не у кого спросить… потому что мама умерла.

Голос срывается в ноль, из груди вырывается протяжный хрип, и я закрываю глаза. Они сухие, почему-то слишком, даже болезненно сухие, хотя мне хочется рыдать, хочется излиться горечью, поймать за хвост страшное чудище и вытянуть его из самых мрачных глубин.

— Когда, почему и при каких обстоятельствах это случилось, я совершенно не помню, кисель в том месте особенно густой. Но почему-то мне кажется… Мне кажется…

— Ась, всё хорошо, — как-то очень вовремя шепчет Пётр, помогая сказать следующее, сложное, жуткое.

— Нет, не кажется. Я знаю. Сухой строчкой из резюме я знаю, что это отец её убил. У меня нет ни доказательств, ни воспоминаний, ничего, просто… Я просто знаю, что он это сделал. Возможно, случайно, в очередной раз не рассчитал силу и… И ему ничего за это не было. Потому что он был внутри системы, и она всегда ему помогала, всегда прикрывала, всегда была на его стороне…

— Ась. — Пётр обхватывает ладонями моё лицо, заставляя взглянуть на себя, и я замечаю, что его тело каменеет, а голос становится жёстче. — Если всё действительно так и было и если ты хочешь, мы можем наказать его. Законно. Или нет.

— Он уже наказан, Петь. Он умер восемь лет назад. Как я поняла, он был пьяный, и какой-то несчастный случай… Я никогда не вдавалась в подробности…

Пётр поджимает губы, шумно выдыхает и снова прижимает меня к себе, упирается подбородком в макушку, гладит пальцами затылок, и я какое-то время просто дышу его кожей, пытаясь утихомирить мельтешащих перед глазами мушек.

— Но тогда мы остались с ним вдвоём.

— Он бил тебя?

— Нет. Кажется, нет. Кричал, да, но никогда не бил. Я не уверена, не помню, но он вроде бы даже… любил меня. Хотя я сейчас разом обесценила всю силу слова «любовь», потому что такой любви врагу не пожелаешь. Я хорошо помню лишь то, что происходило после выпускного. В ту ночь я хотела сбежать от него. Вдруг внезапно поняла, что могу, даже сумку собрала. Но он не отпустил. Сказал, что найдёт меня, и тогда я очень сильно пожалею. И я прекрасно понимала, как именно могу пожалеть. Я боялась его, теперь абсолютно осознанно боялась. А он по-прежнему пил, и когда к нему приходили его дружки, он будто бы хвастался мной, постоянно просил принести золотую медаль и орал, когда я отказывалась. А мне нечего было показывать, я же… я же выбросила её в реку, она никогда не была мне нужна, только напоминала, где я пряталась предыдущие десять лет. Но со временем хватка отца ослабевала, он нашёл новую женщину, стал реже бывать дома, но всё ещё крепко держал меня на привязи, на корню обрубая все следующие попытки сбежать. До секунды, когда мне исполнилось восемнадцать. С тех пор я ни разу его не видела. Даже на похоронах не была… Ты считаешь меня ненормальной?

— Нет, малыш. Конечно, нет.

— А я считала. Особенно в первые месяцы после выпускного. Они дались мне сложнее всего. Тогда я упорно пыталась отмыть воспоминания от этого киселя, восстановить какие-то события, заново пережить какие-то моменты, но каждый раз это вгоняло меня в состояние панического ужаса, тряслись руки, невыносимо болела голова. Я даже пошла в больницу, каким-то невероятным образом умудрилась попасть на приём к врачу одна, без сопровождения отца, но там так и не смогла чётко сформулировать то, что меня беспокоит. Потому что мне было страшно, что вдруг у меня обнаружится какая-нибудь пиздецома головного мозга или вдруг я сболтну лишнего, и докторам придётся уведомить родителя. Я мямлила какую-то чушь, а врачу, кажется, было не очень интересно со мной возиться, поэтому он отмахнулся диагнозом ВСД и посоветовал попить лёгкие безрецептурные нейролептики, которые совсем не помогли.

Грустно усмехаюсь и перевожу взгляд на потолок.

— И тогда… тогда я начала фантазировать. Заменять сцены из детства, которые я не помнила, придуманными. Вот я беру палку и дерусь с крапивой. Вот вырезаю кусок линолеума в коридоре, чтобы пойти покататься с горки. Вот мы с мамой едим мороженое и долго гуляем по парку, взявшись за руки. Вот на обоях в комнате диковинные красные маки, а не… а не…

Замолкаю. Чувствую, что голова кружится и кожа болит, словно слова высосали из меня всю жизненную силу, осталось только сломанное, бесполезное, зудящее тело. Но это моё тело. Оно столько раз меня подводило, но оно по-прежнему моё, и оно мне ещё нужно, поэтому я напрягаю все мышцы, чтобы выбить из себя последнее признание. В сопутствующем ущербе, сокрушительную мощь которого я прочувствовала лишь недавно.

— Знаешь, в мире иллюзий очень удобно жить. Легко, комфортно, приятно, но деструктивно. Потому что теперь я могу придумать что угодно, я могу продать снегоход бедуину и создать вокруг дурацкого растения с мусорки целую красочную вселенную, могу заставить весь город пить кофе в «Пенке», а твою сестру — хотеть, чтобы я рассказывала ей сказки на ночь. Но при этом… при этом я всё ещё остаюсь той испуганной девочкой без прошлого. Годами не могу принять себя, раз за разом совершаю одни и те же ошибки, выбираю не тех мужчин, которые лишь убеждают меня в собственной неправильности, а потом не могу спать обнявшись с тем человеком, который мне отчаянно нужен. И даже… даже когда мне кажется, что всё вроде нормально, я вполне удачно социализировалась, у меня хорошее образование, объективно успешная карьера, отличные друзья, путешествия, приключения и здоровая сексуальная жизнь, появляется какая-нибудь Каталина со словами «Привет, мы десять лет учились вместе, ты что, меня не помнишь?» — а я правда не помню! Совершенно не помню! Зато сразу же вспоминаю, что я чудовище… я монстера… я неполноценная!

Пётр берёт меня пальцами за подбородок — аккуратно, нежно, ласково, совсем не так, как это когда-то делал отец — и поворачивает лицо к себе, нависает надо мной, заставляет смотреть ему в глаза и слушать его голос.

— Пожалуйста, Ась, не говори так больше. Ты самое ценное, что есть на свете, вот просто запомни это. Самое ценное для себя. И для меня.

— Даже несмотря на?..

— Несмотря ни на что.

— Даже если я?..

— Даже если всё что угодно.

— И ты ещё хочешь остаться со мной?

— Очень хочу.

— Но ты можешь уйти… Я пойму…

— Не дождёшься.

— И я правда нужна тебе такая?

— Любая. Всякая. Целиком.

— И ты будешь держать меня крепко?

— Обещаю.

— И поедешь со мной завтра знакомиться с собакой?

— Не только знакомиться, я планирую плотно заниматься её воспитанием.

— А твой ребёнок от первого брака не будет возражать?

— Мне кажется, ты достаточно хорошо знаешь Платона, чтобы понять, что его вообще мало что в этом мире волнует.

— Я люблю тебя.

И тьма рассеивается. Нет, в комнате по-прежнему темно, но внутри меня вдруг становится светло и солнечно. А Пётр улыбается. Аккурат настолько, что я успеваю увидеть ямочку на его правой щеке. И потом он целует меня.