Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин
«Оранжевые шарики пыльцы на лапках мохнатых шмелей — мое лучшее лакомство. О, континентальный завтрак арлекина! Слизну капельку с чайной розы. Амброзия в геометрии сада! Но только не надо больше бросать беспрецендентных фраз о летучих мышах! Я страсть как боюсь мышей, особенно летучих — они же из ада прилетают, чтобы высасывать мой мозг… Мне и так больно — игла шиповника саднит в левом полушарии. Наконец-то мой поэт немного опомнился, уж лучше бы ему вообще не трезветь, никогда не трезветь, ибо странен мир безалкогольный. Неадекватен нашему истинному восприятию, скажем так. Падают мои сады в твой стакан, Найтов, пей до дна, до развоплощения: Слышишь звон моих колокольчиков? Ах, какой звон: Приготовил тебе спальню в вольных широтах: цветы полевые у изголовья, свет вечерний в окнах. И так легко тем, так мирно, покойно, игрушки на полу. Боюсь огня. Потому что ты не пройдешь сквозь огонь, а кто-то пройдет — и не заметит: Не мне, к глубокому сожалению, распутывать твои кармические узлы. Не слишком ли много? Твоя память — бусы, рассыпанные в густой траве. Всадник едет навстречу солнцу. Страшно мне открывать ларец с саламандрами — ой, сгорела вся меморабиля! Красный-красный арлекин».
Я проснулся на восходе солнца. Мой мозг представлял собой миниатюрную модель земного шара, и, безо всякого сомнения, шла ядерная война между двумя сверхдержавами: Россия в левом полушарии, а Америка в правом. В аптечке на кухне я нашел парацетомол и, когда головная боль утихла, уединился в беседке с карандашом и тетрадкой. Я слышал смутную интересную мелодию, которая стала приобретать очертания живого текста. Это были белые стихи. Белые, как свежевыстиранные облака. Дождь расходился, барабанил по ржавой кровле моего ветхого убежища; я вдыхаю полной грудью эту терпкую влажность, утреннюю свежесть, круто настоянную на жасмине, разбавленную детскими слезами, стихами, дешевыми романсами. Вся жизнь — как дешевый романс, но я сам его сочинил. Вот теперь и подпеваю темы ангелам: «Отцвели уж давно хризантемы в саду:» Мне бы проспаться, раскаяться, причаститься и пропариться с березовым веничком в жаркой бане.
Последнее было неплохой идеей, несмотря на дигидролизацию наших физических тел. Но всем нужен был простой обряд очищения и преображения. Я натаскал из сарая березовых поленьев, разогрел котел; потихоньку мое колдовство раскочегарилось, каменка поспела, и приделок, превращенный Рафиком в баню, основательно прогрелся сухим прозрачным паром, пахнущим живым жаром, сосной и прошлогодними травами (пучки чистотела и золототысячника подвешены под закопченным потолком). В этом священном жаре мои абстинентные привидения наверняка обретут очертания и будут лояльно благодарны заправскому банщику за предоставленную возможность второго рождения. Крепкий деревенский пар рассеивает осадок тяжелых сновидений, прогоняет бесов, веселит и просто омолаживает. Когда все было приготовлено к священнодействую, в саду замелькала апельсиновая бейсболка Дениса — слава Богу, он проснулся раньше остальных, и, пока все дрыхнут, мы сможем спокойно вкусить все откровения русской бани.
Раздеваю тебя и ввожу за алтарь последнего лета. Расплавленный янтарь в деревянных ковшах. Вода бьет ключом в медном котле. Ветер гудит в дымоходе. Солнце плавится в запотевшем зеркале с потрескавшейся от жары и влажности амальгамой. Паутинка трещинок превращала зеркало в антикварное полотно, и с этой древней картины мне улыбалось ушастое заячьеподобное существо с веснушками — мой Денис. Навсегда Денис. Хлещу себя распаренным березовым веником. Ты жмуришься от удовольствия, распластавшись на деревянной полати. Березовый листок приклеился к раскрасневшимся ягодицам, как переводная картинка. Я испытываю эрекцию и почему-то стесняюсь этого. Встав на колени, ты играешь с моим членом, но этот музыкальный этюд помешал завершить солдат, неожиданно распахнувший дверь в наш интимный театрик. Алексей присвистнул и уставился на нас. У него были какие-то собачьи, голодные глаза. Я окропил его водой с веника, как нечистого духа, — он извинился и исчез. Когда же, после вкрадчивого стука, появилась опухшая рожа пианиста, я закрыл дверь на щеколду, и мы продолжили сеанс белой магии. Здесь, над раскаленным жертвенником, все печали, сомнения и тревоги обращались в легкий пар, и в душе не оставалось ничего, кроме чистой-чистой любви, ошеломленного вдохновения и, вот именно, ангельской легкости. Облака мои, облака мои… Облаченье мое чистое, мир мой наоборотный. Изнанка облаков. Наволочки белые. Аромат чистотела щекотал ноздри — так Богу приятны жертвенные курения. Плеснул я из ковша на каменку, и мы пропали в золотистых лесах другого детства, другой истории: Сосновая игла в сердце.
Родник души.
…На лавке в предбаннике делаю тебе массаж с репейным маслом, а потом с полотенцами вокруг бедер мы выходим в сад, и наши распаренные тела дымятся в утренней прохладе. Я завернул тебя в дикий махровый халат, заварил чай с мятой. Пьем чай на веранде с земляничным вареньем.
Из бани теперь доносятся смех и крики моих клоунов. Только один Арсений не принимает участия в их римской оргии — стучит молотком в садовой столярке.
В полдень мы устроились в шезлонгах под яблонями: ты читаешь Новый Завет, а я строчу третье послание к мистеру Н. Алкоголики режутся в карты в беседке. Усадебная летняя тень достигла своего климакса, и все как будто заняты своим, единственно важным и совсем необязательным делом, даже бабочка-капустница на одуванчике — сидит на своем месте; и все идет по плану того писателя, который давно уже сидит в аду и строчит эти страницы. Зачем он это пишет? Кому? Как алхимик в поисках флагестона, хочет обратить свое прошлое в золото? Но нет же этого, нет сожалений об утраченном времени, но есть живая плазма любви — свет ее неиссякаемый, и боль утрат сменяется чувством великой благодарности, слагается новая сильная молитва в бесстрастной страсти. Я многому научился, но не научился бояться Бога. Божьего страха — вот чего мне не хватает. Настоящего, дремучего божьего страха, священного трепета перед колодцем бездны. Жизнь была только лирическим отступлением от: я не знаю от чего: Но пропустят ли на райской таможне мою духовную контрабанду?.. На минуту я оказался совсем в другой реальности, в другом саду, уставленном горящими свечами — листья на деревьях были багровыми, трава черной, и сердце мое звенит как колокольчик; слышен дождливый звон и других колокольчиков, и я узнал звук Дениса — его тональность, его кларизм… Очнувшись, я протянул Денису руку — он протянул мне свою, бросив в траву Книгу. Ток его прикосновения пробежал по моему телу, и я захлебываюсь от счастья. Господи, я счастлив. «Денис, пожалуйста, принеси мне из дома стакан воды:»
