Это лишь игра - 2 - Елена Шолохова
Если Вика вернулась с концами и категорически откажется возвращаться в рехаб, что, очевидно, так и будет, то придется с ней рвать прямо сейчас, не доведя дело до конца. Вот только рвать с Викой тоже чревато. Особенно сейчас, когда Лена влезла в дело Славика. Если Леонтьев узнает…
Увезти бы её куда-нибудь, пока всё не закончится.
Тут, конечно, целиком моя вина. Не надо было с ней завязывать отношений, не завершив начатое. В итоге: и сам расслабился, и её под удар подставил.
И что теперь? Теперь нужно как-то объясняться с Леной…
Я останавливаюсь у ворот. Охранник подает знак своему напарнику в будке, и ворота начинают потихоньку разъезжаться. Но тут вдруг перед капотом выпрыгивает Вика. Машет руками, кричит, плачет. Халат на груди распахнут, всё видно, но она этого даже не замечает. Зато охранник стыдливо отворачивается.
Выхожу, и она кидается ко мне и, захлебываясь рыданиями, выкрикивает:
— Не уходи! Вернись! Я не могу так… я не вынесу… я точно с собой что-нибудь сделаю… не веришь?
Беру Вику за локоть и быстро веду назад, в дом. Она семенит рядом и жалобно хнычет:
— Куда так быстро? Я не успеваю за тобой! Герман! Что ты меня так тащишь? Мне больно! У меня синяки останутся!
Нам навстречу уже бегут ее родители. Никогда не думал, что так будет, но в этот момент мне жалко их обоих, даже Леонтьева. Хотя… что посеяли, то и пожинают.
— Вика, что ты творишь? — перехватывает ее у меня Леонтьев и заводит в дом.
— Герман, пожалуйста, не уезжай сейчас, — останавливает меня Викина мать, заглядывая с мольбой в глаза. — Видишь, в каком она состоянии? Боюсь, мы не справимся, а тебя она хоть немного слушает… Пусть она успокоится немного. Заодно вместе решим, как дальше быть.
***
Дома концерт продолжается. Вика и так была на взводе, но как только Леонтьев заикается про рехаб, про то, что надо туда вернуться, она вообще срывается с катушек. Смахивает со стола кружку с горячим чаем, которую ей подала горничная.
Мать ее взвизгивает, но Вика только входит в раж и сметает следом всё остальное — вазу с цветами, сахарницу, солонку. Леонтьев пытается ее остановить, но Вика его отталкивает.
— Не трогай меня! Ненавижу вас! Вы все хотите от меня избавиться!
— Вика, доченька, ну что ты такое говоришь? — голос у Леонтьева дрожит. — Ты же знаешь, что я всегда всё-всё только для тебя… Ты же моя единственная…
— Ты упек меня в эту наркоманскую тюрьму. Я больше туда не вернусь! Лучше убейте сразу, раз я вам мешаю! Или я сама!
Хватает нож да не какой-нибудь, а самый большой, машет им, как саблей. Все кричат так, что кажется, сейчас мозг взорвется. Перехватываю ее руку с ножом, наверное, слишком сильно и болезненно, потому что Вика издает писк и разжимает кулак. Нож падает на пол, а она, горько рыдая, трет запястье.
— Никаких больше клиник, если сама не захочешь… обещаю… только успокойся, доча, — бормочет Леонтьев.
Но Вика успокаивается не скоро. Вспоминаю из психологии, что фаза возбуждения всегда сменяется фазой торможения. Скорее бы уже! Лишь холодный душ более или менее приводит Вику в чувство. Пришлось мне силой уволочь ее в ближайшую ванную.
Она по-прежнему зло шипит, плачет, матерится, но, видно, что запал у нее уже иссяк. Мокрая дрожит от холода, стучит зубами. С волос стекает вода. Накидываю на нее банное полотенце. Затем помогаю дойти до дивана в гостиной. Вика забирается на него с ногами, кутаясь в полотенце и все еще всхлипывая.
Леонтьев переживает в коридоре. Осторожно заглядывает в комнату, но, увидев, что Вика притихла, быстро скрывается от греха подальше.
Несколько минут мы сидим молча. Она будто даже в ступоре. Смотрит перед собой в одну точку и молчит. Вздыхаю про себя: ну наконец, она выдохлась.
— Пошли к нам поднимемся? Я что-то так устала…
Качнув головой, говорю:
— Я поеду.
Не меняя позы и выражения, она спрашивает почти обыденно:
— К ней?
Я ничего не отвечаю. Встаю, собираюсь уходить. Пока фаза торможения снова не сменилась возбуждением.
Вика зовет меня по имени, а затем тихо, но твердо произносит:
— Если это она, я всё расскажу папе. Я не шучу. Я всё знаю.
— Что ты знаешь? — выдаю с усмешкой, хотя мне совсем, абсолютно не до смеха.
— Всё, — тупо повторяет Вика. — Я ведь всё поняла еще тогда, когда она позвонила тебе и молчала в трубку… Я сразу поняла, что с ней нечисто. А нет, даже раньше. Там, в Маяке… когда она пялилась на тебя… Но после ее звонка еще больше убедилась. И нашла ее. Она у тебя в контакте есть в друзьях… Я поискала еще твоих одноклассников и списалась с некоторыми. А с одной даже, можно сказать, подружилась. Со Светой там какой-то… Михайловой… или Михайловской… ай, неважно. Так вот мы с ней так хорошо пообщались. Она мне много интересного рассказала. Про тебя и про эту замарашку… Лену Третьякову…
Леонтьев, наверное, так переживал за Вику, что всё это время стоял у дверей гостиной и подслушивал. И теперь заходит, даже, скорее, вваливается в комнату с перекошенным лицом. Но Вика сидит боком к дверям и его не видит, продолжая свою речь:
— Так вот Света сказала, что эта Лена Третьякова в школе за тобой как собачонка влюбленная бегала. Ты с ней даже поигрался немного и бросил, и она чуть ли с собой из-за этого не покончила… Видать, она до сих пор в тебя влюблена, да?
— Какая Лена Третьякова? — сипло спрашивает Леонтьев.
— Ой, папа! — вздрагивает Вика и частит голоском пай-девочки: — Ты не так понял… Герман вообще ни при чем… Это просто девка одна его преследует… одноклассница бывшая… названивает ему и сопит в трубку… я сама слышала…
— Это какая Третьякова… это она? Та самая? — не слушая ее, спрашивает меня Леонтьев.
Я смотрю на него с непроницаемой миной, будто мышцы лица одеревенели, а кожа превратилась в ледяную корку, но внутри… внутри стремительно раскручивается торнадо, сокрушительное и смертоносное. Сотрясает, ломает, рвет, крошит.
Нахожу в себе силы кивнуть, не выдавая ни тени этих эмоций. Смысла врать никакого — Леонтьев выяснит правду за несколько минут и будет только хуже.
— Та самая? — переспрашивает, словно не веря, он. — Она — твоя бывшая одноклассница? И ты молчал?
— Что значит — та
