Большой вальс - Людмила Григорьевна Бояджиева
— Не стану выведывать вашу версию, не хочу, чтобы она повлияла на мои соображения. Я просто предоставлю вам свои данные — располагайте ими, как сочтете необходимым.
Доктор взял со своего стола никелированную палочку с блестящим шариком на конце, которую используют при гипнозе и стал рассматривать её с нарочитой заинтересованностью.
— Внушение — великая сила, механизмы которой и возможности не до конца исследованы… Если хотите — это мой личный пунктик. Моя жизненная пассивность во многом предопределялась тем, что я старался до конца быть честным, скрупулезно расчленяя объективное и кажущееся. Теперь я понимаю, что это столь же наивно, как отделить духовное от телесного… Вот видите, я опять оправдываюсь, потому что боюсь направить вас своими размышлениями на ложный след. А он очень опасный…
Постараюсь быть предельно объективным. Только факты: ваша мать, Антония, попала во Флоренцию непосредственно после лечения в клинике лицевой хирургии, где провела несколько месяцев. Взрыв террористов в миланском аэропорту чудовищно изуродовал её. Алиса чудом осталась жива. И вот после серии чрезвычайно, я бы сказал, фантастически удачных операций, Алиса возвращает себе прежнюю красоту. Не просто человеческий облик, что является большой удачей в подобных случаях, а тонкую, гармоничную, чрезвычайно индивидуальную красоту. Кто же этот чудодей? Совсем юный, начинающий хирург Йохим Динстлер… Алиса боготворила его как специалиста. Но что-то не сложилось в их личных отношениях. Подозреваю, что как человек, как личность, этот мастер был несколько странноват. И вот почему… Мы, профессионалы, связаны коллегиальными интересами, и порой знаем о своем мире гораздо больше, чем о рынке на соседней площади… Года через два-три после того, как мадам Алиса обосновалась здесь, став супругой Остина Брауна, о Динстлере стали шептать невероятные вещи. Повторяю — шептать. Мы все — врачи, неудачники или просто завистники, с утроенным пафосом повторяли самые нелепые слухи. Отмечу главное: Динстлер открыл собственную клинику, названную «Пигмалион», которая стала местом паломничества богатых клиентов со всего мира. Брал он совсем немногих, ссылаясь на ограниченность мест и медперсонала. Ближайшей помощницей и сподвижницей Динстлера стала его супруга фрау Ванда.
— Мне известна эта история. Семья Динстлеров долгие годы была дружна с моими родителями. Профессор не раз помогал нам и… нашим друзьям.
— Я знаю об этом, юная леди. И скажите, разве вам ни разу не приходило в голову, что профессор Пигмалион мог просто-напросто «вылепить» ребенка для своей обожаемой бесплодной подруги?
Удивление Антонии было настолько очевидным, что Жулюнас усмехнулся:
— Вам не понравилось слово «вылепить»? Разумеется, он не штамповал гомункулов в пробирках. Но вот сделать новую внешность любому сиротке, я думаю, не представляло для Динстлера труда. Тем более, лицо, которое он уже так хорошо изучил. И которое боготворил.
— Так значит… Значит, вы предполагаете, что я — «изделие доктора Динстлера»?
— Вы ведь брюнетка от рождения? Причем, жгучая, если не ошибаюсь. Скажете — цвет волос достался от отца, то есть господина Брауна. А если Браун здесь ни причем? Если он, человек добросердечный, обожающий свою жену, просто удочерил малютку? Ситуация весьма банальная и распространенная в бездетных семьях… Считайте, что вам чертовски повезло — заполучить исключительную внешность и отменных родителей. Это же счастливая звезда, один лотерейный билетик из миллионов. Из миллионов брошенных в приютах младенцев.
Антония сникла. Она машинально следила за блестящей точкой металлического шарика, перемещающегося в руках доктора, и вместе с сонливой апатией, в голову лезли странные картинки — Пигмалион в белом халате с засученными по локоть рукавами лепит младенцев на какой-то дьявольской кухне. Поток маленьких уродиков, бесцветных, словно посыпанных мукой, смеющихся огромными ртами «даунов».
— Вы предполагаете, что Динстлер способен изменять внешность до неузнаваемости, не оставляя следов. Он что, взялся наводнить мир голливудскими красавицами?
— Ну, не так, конечно, глобально. К тому же изменять можно и в обратную сторону… Лет двадцать назад у меня была одна пациентка, которая под гипнозом утверждала, что профессор Пигмалион лишил её красоты. Странная женщина, бесспорно, шизоидный тип, она даже показывала свои бывшие фото. Если верить фантазиям, перешедшим у неё в навязчивые, то это как раз тот случай, когда царевну превратили в лягушку.
— Спасибо за доверие, доктор. Руководствуясь вашим советом, я постараюсь быть объективной. Ведь вам не показалось, что я тоже кандидатка в ваши пациентки — «шизоидный тип»? — Антония поднялась и протянула руку. Ладонь доктора оказалась сухой и холодной.
— Искренне желаю удачи. Насчет вашей психики у меня нет никаких опасений. Потому я и рискнул доверить вам довольно опасное оружие. Я уверен, что оно никогда не будет обращено против мадам Алисы или господина Брауна.
Антония не заметила, как оказалась дома.
Вилла «Del Fiori» тосковала без жильцов и больше всего томилась в ожидании хозяев Дора. Четверть века назад, когда здесь появилась гостья из Франции Алиса Грави, ставшая впоследствии госпожой Браун, Доре не было и пятидесяти. Тогда толстуха-каталонка выглядела лет на десять старше своего возраста, а теперь — на столько же моложе. Так, что можно было сказать верная Дора совсем не изменилась. Все так же хлопотала по хозяйству, поддерживая в доме чистоту и уют, так же накрывала праздничный стол к приезду хозяев и преданно заглядывала в глаза Антонии, стараясь подсунуть ей лишний кусок.
— Что у вас за порода такая, что мать, что ты — тощие совсем, как ни кормлю — ни капельки стати не появляется. А ведь там, и в Париже вашем, повара, говорят, знатные. Только ведь на лягушках не поправишься.
По привычке Тони ужинала на кухне, выдерживая натиск бесконечной череды горячих мучных блюд, доставаемых из печи Дорой.
— Спасибо, что не забыла меня, внучка, а то родителей твоих уже три месяца не видела!
— Послушай, старушка, у тебя как с памятью?
— Ты это про что? — не поняла Дора.
— А вот когда родители поженились, помнишь?
— Как же, все-все помню. И бабушку твою, и прабабушку, и как Жулюнас щенка подарил в коробке, думал, кобель, Томом назвал, оказалась девочка… Да ты её помнишь, черная такая, умница, глаза человеческие!
— А как мама беременная ходила? — задала провокационный вопрос Тони.
Дора захлопнула духовку, в которой что-то начало угрожающе шипеть и уставилась в стену.
— Ходила, а как же, ходила. Я к слепой гадалке пошла, она сказала жди внука. И тут тебя и привезли.
— Кто привез?
— Как кто, отец, Остин Браун сам.
— А мама, она что, плохо себя чувствовала?
— Да хворала, хворала она. Но тебя сильно любила, из рук не выпускала, нянькам
