Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок

Эль-Нэнэ был самым известным пианистом в стране, вундеркиндом, с трех лет дававшим концерты по всему миру. Его псевдоним был не лишен двусмысленности. Эль нэнэ по-испански означает и «мальчуган», и «негодяй». На самом деле пианист, конечно, не был ни traidor[4], ни malvado[5], но все же пользовался репутацией озорника. В те поры он был юнцом, слишком рано шагнувшим во взрослую жизнь и вынужденным выступать с коллегами намного старше себя.

В тот день в воздухе висела пыль, закрывая вид на желтолистые виноградники, раскинувшиеся на окрестных холмах. Городское начальство решило устроить праздничное шествие, и с раннего утра женщины поливали водой главную улицу. Нам было немного стыдно, что у нас нет широких бульваров или мощенных узорчатой плиткой площадей с фонтанами.

Сеньор Ривера пребывал в страшном волнении.

— Хочу попросить его послушать мою игру после того, как зрители разойдутся, — делился он своими планами за обедом у нас дома. — Как вы думаете, это не будет неприличным?

Мама в ответ равнодушно пожала плечами.

— Я слышал, — продолжал он, — что он просит женщин подписывать карту его турне. Вы не против, если я попрошу его сделать это от вашего имени?

— Карлито! — вскрикнула мама.

Мой младший брат только что опрокинул себе на колено тарелку с супом.

— Я мог бы попросить Эль-Нэнэ послушать, как Фелю играет на скрипке. — Сеньору Ривере приходилось напрягать связки, чтобы перекрыть пронзительный крик Карлито, испортившего супом свой лучший матросский костюм. — Конечно, у него отбою нет от тщеславных родителей, они одолевают его в каждой деревне, но ведь я помогал с организацией концерта.

Я сидел уставившись в тарелку и чувствовал, как у меня начинает пылать лицо. Ишь что задумал! Продемонстрировать меня участникам трио и тем самым вызвать у мамы чувство признательности.

Мама подхватила визжащего Карлито:

— На меня этот Нэнэ не производит большого впечатления. Несчастная дрессированная обезьянка. Заставили ребенка гастролировать по всему миру, когда ему еще впору было соску сосать. Его родителям должно быть стыдно.

Луиза, которую концерт Нэнэ нисколько не интересовал, навострила уши:

— Там покажут обезьянку?

Мама вышла, унося с собой мокрого рыдающего Карлито. Сеньор Ривера рыскал взглядом по комнате, не желая так просто расставаться с надеждами. Он напоминал ныряльщика, которому не хватает воздуха на три последних тяжких гребка.

— Решено, — сказал он, обращаясь только ко мне, как будто в комнате не было ни моей тетушки, ни братьев и сестры. — Ты будешь играть для Эль-Нэнэ и его трио. Покажешь им все, чему я тебя научил.

— Хорошо.

— И предупреждаю тебя, enanito[6]…

— А что, разве Фелю карлик? — радостно перебила Луиза.

— Из карликов получаются великие артисты, — сказал Персиваль. — При королевском дворе их держат для развлечения.

— Пусть он карлик, — сказал Энрике, не поднимая глаз от тарелки, — но это наш карлик.

— Предупреждаю тебя, — продолжал Ривера тоном, не допускающим возражений. — Не вздумай меня опозорить.

Встречать музыкантов собрался весь городок. Люди пришли принарядившись, как на праздник. Почтенные матроны воткнули в зачесанные кверху волосы красивые гребни и извлекли из сундуков кружевные накидки. Женщины помоложе надели модные платья с рукавами буф и тугими манжетами на локтях. Мальчишки нетерпеливо переминались с ноги на ногу в черных костюмчиках с короткими штанами. Притащились даже ветераны в тяжеленных мундирах с латунными пуговицами, едва не сгибаясь под их весом. Между церковью и вокзалом важно дефилировали три солдата гражданского патруля в отсвечивающих на солнце залоснившихся шляпах с перьями.

Но разве могли мы сравниться с Эль-Нэнэ?

— Посмотри на его руки, — прошептал мне Персиваль. Мы стояли, выстроившись в ряд на платформе, и глазели, как участники трио выгружались из вагона. — Каждый палец шире, чем клавиша пианино. Как он сможет играть такими толстыми пальцами?

Не успел я ответить, как он уже доставал из кармана записную книжку, в которую заносил каждое пари:

— Спорим?

Концерт проходил в школе, невысоком каменном здании, примыкавшем к церкви. Площадь была запружена толпой, в школе даже распахнули двери, чтобы всем было слышно. Жители стоящих напротив домов заранее украсили свои балконы атласными бантами, а теперь сидели там на стульях, словно королевская семья в оперном театре.

Мама отпустила Луизу и Карлито, и они ринулись вперед, попутно получая от соседей цукаты. Я сознательно отказался и от угощения, и от торжественного шествия перед концертом, чтобы задолго до начала прийти в школьный зал и занять место в первом ряду. Со мной были оба старших брата. Персиваля не интересовала музыка, но ему не терпелось решить пари насчет Эль-Нэнэ. А вот Энрике пришел просто потому, что он Энрике: никогда не упустит случая подразнить или подстроить каверзу, но явится первым, чтобы защитить.

Публика заполняла зал, судача о заезжей знаменитости, чьи черно-белые фотографии мы видели в газетах.

— Никто не знает, где вы родились! — крикнул в сторону сцены один зритель. — Кто вы по национальности, Эль-Нэнэ?

Пианист засмеялся. Кончики его длинных напомаженных усов вздрогнули, задев румяные, как яблоки, щеки.

— Я испанец, ciento por ciento[7]. Но надеюсь, леди простят мне то обстоятельство, что в моих жилах течет немного мавританской и цыганской крови.

По толпе прокатилось довольное хихиканье.

— Сколько вам лет?! — требовательно прокричала какая-то женщина.

— А сколько вам?! — крикнул он в ответ.

— Olé! — загалдели в публике.

— Правда, что вас тайком вывезли в Бразилию, когда вам было всего семь лет?

Он погладил усы.

— Музыка дает мне возможность путешествовать повсюду.

— Когда вы запретите называть вас беби? — негодующе спросила некая дама из заднего ряда. — Вы давно выглядите большим мальчиком.

Эль-Нэнэ взял лист с нотами и стал демонстративно обмахиваться им:

— Милая дама, если вас одолевают грязные мысли, дверь в исповедальню рядом.

Эль-Нэнэ кивнул головой партнерам, которых забыл представить, поднял фалды своего фрака, опустился на табурет и взял аккорд, заставивший какую-то девушку в зале нервно вскрикнуть. Послышался растерянный смешок, но пианист только слегка улыбнулся и начал играть. Он словно заранее прощал нашей простодушной аудитории все прегрешения — и шепоток в рядах, и аплодисменты не к месту, и девичьи восторги.