Ольга Тартынская - Хотеть не вредно!
В назначенный час мы, наконец, собрались за столом. Девочки еще шустрили, бегали из кухни в комнату, резали и расставляли закуски. Я прилипла к телевизору. Дело в том, что телевизор у нас в поселке был экзотикой: местоположение и сопки мешали принимать передачи. Весь мир давно уже не мыслил существования без этого ящика, а мы — абсолютно девственны в этом смысле. Однако именно тогда что-то там построили, и в поселке стали появляться в домах светящиеся экраны.
Я оторвалась от телевизора, совершенно обалдевшая, только тогда, когда услышала звон вилки по бокалу. Это импровизированный тамада Шурик Ильченко по кличке "Буратино" взывал к тишине. У нас всегда первый тост был за дружбу. Это святое. Это вне времени, вне пола и вне быта.
Я почему-то взглянула на Бориса, который пил водку не морщась. Поймав мой взгляд, Боря улыбнулся. Вот это да! Я тут же услышала над ухом шепот Любки Соколовой:
— Как хорош, не правда ли?
И услышала ответ серьезной Таньки Вологдиной, сидевшей возле нее:
— Хорошенький.
Я зло посмотрела на Любку: как никак пьют за дружбу, а сами о чем? Потом Шурик заговорил о будущем. Говорил томительно долго, витиевато, как он любил. Мы его подстегнули:
— Короче!
Он не обиделся и договорил свою мысль до конца:
— Давайте обязательно встречаться каждые пять лет. И первую встречу назначим на 1981 год!
Все дружно одобрили идею и выпили за это. За столом царило неподдельное веселье. Сашка Колобков был в центре внимания, он острил, кокетничал, кривлялся. Когда все насытились и уже высказывались предложения потанцевать, Колобошка с Зиловым куда-то исчезли. Через некоторое время они явились с гитарами.
Все были страшно заинтригованы и ждали, что будет дальше. Оказалось, что Борькина гитара переделана в электрическую. На глазах у изумленной публики Зилов подсоединил ее к радиоле, невероятно усилив звук. У Сашки была обычная гитара. И вот они ударили по струнам и запели. Пели моднейшие песни из репертуара ансамбля "Цветы", но больше русские версии битлов, а также "Венеру" (русский "Шесгарес") и мелодию из фильма "Крестный отец". Сказать, что мы были потрясены — ничего не сказать.
Я смотрела на Бориса и понимала, что пропадаю. Взяв в руки гитару, он преобразился для меня, как в сказке, где чудовище оказывается прекрасным принцем. И взгляд его стал другим: открытый, смелый, почти в упор. Я потерялась под этим взглядом окончательно. Обернувшись к девчонкам, догадалась, что не одинока в своих ощущениях. Любка кусала губы и плотоядно впивалась глазами в лицо Бориса. Танька Лоншакова мечтательно улыбалась. Даже Ирка Савина, давно уже числившаяся за Карякиным, восхищенно внимала певцам, явно отдавая предпочтение Борису.
Сейчас я думаю, что видела все сквозь мутные очки ревности. Ведь Сашка Колобков тоже снискал свою долю лавров, девчонки обожали его с первого же дня. И ясно было, кто инициатор этого вдохновенного концерта. Сашка пел еще не оформившимся дискантом, и бархатный баритон Бориса (какая звукопись — "бархатный баритон Бориса"!) служил довольно гармоничным его обрамлением.
После началась проза, если к танцам применима подобная метафора. Вернее, сначала была игра в колечко, которая определяла пары. У меня подкосились ноги, когда мне объявили, что я танцую с… Зиловым! Он еще ни разу ни с кем из класса не танцевал. И дикость Братьев Карамазовых уже вошла в пословицу. Я замерла, не зная, как поступить. В это время, похоже, Борис переживал то же самое. Он страшно покраснел, замялся. Марат и Сашка его подбадривали игривыми репликами. Мы смотрели друг на друга из противоположных концов комнаты и не делали никаких движений к сближению. Когда пауза затянулась, я не выдержала:
— Нет, ни за что я с этим Квазимодой не буду танцевать!
Девчонки взялись меня уговаривать:
— Ну, на благо общества уж постарайся! Ради будущего нашего класса! Он же никогда так и не будет приручен!
Выталкиваемые с обеих сторон, мы медленно приближались друг к другу. В этот момент я ненавидела Бориса слепой, бешеной ненавистью. Мне казалось, что, превратив обыкновенный танец в фарс, он смертельно оскорбил и унизил меня. "Никогда, никогда ему не прощу этого!" — мстительно думала я, глядя в его голубые глаза, которые оказались невероятно близко… Борис обнял меня так осторожно и нежно, что сердце мое замерло от какого-то пронзительного чувства.
В это время Марат с идиотской, как мне показалось, улыбочкой произнес:
— Тебе повезло!
Все еще красный и напряженный, Борис непонятно усмехнулся и ответил:
— Ага, повезло.
"Кажется, надо мной издеваются!" — думала я, деревенея. Танец стал для меня медленной пыткой. Я едва касалась плеч партнера, но хорошо помню, что под шелком пестрой по тогдашней моде рубахи ладони мои ощущали каменную упругость его мышц. Это почему-то волновало и злило еще сильнее. Я прятала от Бориса свой взгляд, стараясь не поднимать головы, и смотрела по сторонам. Народ давно уже перестал глазеть на нас и вовсю танцевал. Вот это да! Марат тоже танцует с дотошной Танькой Лоншаковой! Никак новая эра наступила!
Мы молчали. Я затаила обиду, но тем не менее не могла не признаться, что мне было приятно вот так медленно плыть по волнам психоделической музыки в сильных, но очень бережных объятьях Бориса. Теперь я думаю, что он сам немало трусил. Решившись на него взглянуть, я натолкнулась на мягкую улыбку, которую тут же определила ехидной. Наверное, мы испугались оба. Я не выдержала танец до конца и позорно бежала, бросив Зилова посреди комнаты. Это была моя маленькая месть.
Однако все происходящее окончательно выбило меня из колеи. Я наблюдала, как мальчишки, до сих пор считавшиеся дикими, выделывают невероятные коленца в быстрых танцах, и никак не могла вернуть прежнее равновесие. Может, прав Лермонтов, сказав, что первое прикосновение решает все. Я не могла отделаться от чувства, что меня привязали невидимой, но крепкой нитью к незамысловатому, хоть и красивому, молодому человеку. Я даже физически чувствовала шевеления этой нити, когда Борис двигался или выходил покурить.
Решившись резко обрубить невидимую нить, я подбила Танек сбежать в клуб, где тоже были танцы. Мы тихонько слиняли и помчались в район. Лоншакова была счастлива, так как сразу наткнулась на своего Карима. Постояв у стены и потрепавшись всласть с полузнакомыми персонажами, я вернулась на круги своя.
За окном вагона сияло солнце, проплывали уральские горы, совсем не похожие на горы. Новинку Донцовой я проглотила за полдня, а любезно предложенную соседом "Иудейскую войну" читала когда-то. Проехали Свердловск, вернее Екатеринбург. Я припомнила, как, возвращаясь тогда из Москвы (после фестиваля-то) в родной поселок я познакомилась в поезде с лихой девчонкой по имени Динка. Она тоже ехала одна, правда только до Свердловска. Мы прохохотали с ней всю дорогу, но в Динке чувствовалась какая-то надломленность, душевная травма, что ли. Она рассказывала о своих приключениях в Москве, о том, как попала в лапы похотливого таксиста, как поступала в театральный институт и провалилась на первом же туре. Всю ночь мы болтали взахлеб, перебивая друг друга. Динка была озорная, как и ее литературная тезка (тогда мы зачитывались какой-то повестью о Динке). Она предложила мне вымазать зубной пастой совершенно незнакомого и ни в чем неповинного солдатика, который спал на боковушке. С нами в купе еще ехал молоденький курсант, он лежал на верхней полке надо мной. Однажды он не выдержал и вступил с нами в глубокомысленный спор на тему, что все военные — ветреники и избалованный, непостоянный народ. Я из французских книжек типа "Мадам Бовари" вынесла острое мужененавистничество и поэтому вторила Динке с большим удовольствием и жаром. Наш курсант отстаивал честь мундира, доказывая, что именно военные создают крепкие семьи и способны верно и трогательно любить.
