Ирина Муравьева - Страсти по Юрию
— Семенов сказал мне вчера, не прямо, конечно, но он намекнул, что меня не сегодня завтра исключат из Союза, а потом предложат уехать. Сценарий простой и известный. Нам нужно жениться, а то ты не сможешь поехать со мной.
Он увидел, как она побледнела, потом закусила губу, но сдержалась: ее кольнуло то, как он сказал: «не сможешь поехать со мной». Как будто он представляет себе возможность уехать и без нее!
— Для того, чтобы оформить наш брак, — и она вопросительно и испуганно взглянула на него, — ты должен расторгнуть свой брак, и тогда…
— Она, — сказал он так, как всегда говорил с ней о жене: никогда не называя Арину по имени, а только «она», — она готова развестись хоть сегодня, но сегодня уже поздно, все закрыто. Ну, завтра.
— Еще бы! — У Варвары слегка раздулись ноздри. — Еще бы! Теперь ведь с тобою опасно! Зачем ты там нужен?
— А здесь? — пробормотал Владимиров.
Варвара всплеснула руками.
— А здесь? Как ты смеешь! Пойду на край света! В тюрьму? Пусть в тюрьму!
— Нет, лучше давай: в рудники, — грустно пошутил он и притянул ее к себе.
Она села к нему на колени и обеими руками обхватила его за шею.
— Я знаю, что очень тебя веселю. Да смейся себе на здоровье!
Владимиров зарылся лицом в ее волосы.
— Какое там: смейся? Я сам потону и вас потащу за собою…
Варвара вспыхнула от того, что сказал «вас», то есть опять соединил ее и семью, забыв, что семьи больше нет, есть только она. Владимиров подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы и всмотрелся в незнакомые очертания домов напротив. В одном из окон горел такой яркий красный свет, как будто бы в комнате развели костер, и от этого красного огня стало еще тревожнее на душе. В большой спальне, где все было накидано и набросано, но пахло духами и свежестью простыней, Варвара, оборачиваясь и сияя на него глазами, перестилала большую постель и, когда он сказал, что смертельно хочет спать, быстро погасила большой свет, оставив только ночник в виде божьей коровки, одна черная крапинка на теле которой была в сто раз больше любой существующей божьей коровки, и Владимирову пришло в голову, что божья коровка такого размера появится, если случится война со всеми ее водородными бомбами.
Во сне он увидел, что Арина протягивает ему ручное зеркало и говорит: «Смотри». Он смотрит, но зеркало, ставши большим, отражает все, что есть в комнате, и даже деревья за окнами. Все, кроме него самого. Его больше нет.
Проснулся в поту. Рядом спала Варвара, и лицо у нее было беспомощным и кротким. Владимиров тихо встал, вышел на улицу, промерзшую, еле освещенную зимним небом, и поехал в мастерскую.
Дверь его мастерской была открыта настежь, из комнаты доносилась возня и чужие голоса. Он взял себя в руки и вошел осторожными и спокойными шагами, хотя его изуродованная щека горела и дергалась. Двое молодых людей рылись в книжных шкафах. На полу аккуратно лежали стопки просмотренных ими книг и бумаг, а вот на столе был отвратительный беспорядок. Стол, полный черновиков, мелких набросков в рабочих тетрадях, записных книжек и писем, стол, к которому никто, кроме него самого, не имел права притрагиваться, потому что только он знал, что именно находится в каждом из этих черновиков и в каждой тетрадке, сейчас был похож на живое, вздыбленное, насмерть оскорбленное существо, узнавшее вошедшего хозяина и обернувшееся к нему.
Молодые люди выпрямились при его появлении, и один из них протянул Владимирову ордер на обыск.
— На каком основании, — сдерживаясь, спросил Владимиров, — вы вломились в чужое помещение?
— Спокойно, товарищ Владимиров, — вежливо сказал тот, который вручил ему ордер. — Все по закону. Вчера вечером вас лишили советского гражданства, и помещение, предоставленное вам государством для работы над произведениями, в которых вы клеймите наш строй, вам больше не принадлежит.
Во рту у него пересохло. Сон с зеркалом сбылся.
— Я требую, — прыгающими губами сказал он, — чтобы мне предоставили адвоката…
— Так вы же не арестованы, Юрий Николаич, — еще дружелюбнее ответил тот же молодой человек. Владимиров заметил, что у него ясные васильковые глаза. — Зачем вам адвокат? Мы сейчас проверим ваше имущество на предмет запрещенной к хранению и распространению антисоветской литературы, а потом вы спокойно тут собирайтесь, пакуйтесь, берите, что нужно, а вечером мы заглянем и эту квартиру опечатаем.
— Когда меня лишили гражданства? Как это можно: заочно лишить гражданства?
— Так что же нам делать с такими, как вы? — И парень моргнул васильками. — Да едьте, куда вы хотите! — Лицо его было полно удивления. — Раз мы вам не нравимся, едьте, пожалуйста!
Его напарник, с плоским бурятским лицом, низенький и очень мускулистый, продолжал быстро, как робот, перетряхивать каждую книжку в шкафу и на веселый тон синеглазого поначалу не обратил никакого внимания. Потом оглянулся и тихо сказал:
— Да шо ты, Сергей, к варнаку привязался?
Владимиров вздрогнул, услышав знакомое слово «варнак». В Сибири так называют каторжников, бродяг и всякий чужой человеческий мусор. Его обожгло.
Подъездная дверь громко хлопнула, и долговязый, в вязаной шапочке на лысой голове, корреспондент одной из западных радиостанций в сопровождении толстого, похожего на кудрявую сонную девочку фоторепортера английской газеты, быстро топая ногами, влетел в разгромленную мастерскую.
— Господа товарищи, — сибирским говорком сказал бурят, не выпуская из рук очередной книги. — Прошу покинуть помещение, идет секретная государственная операция.
— Мы присутствуем при незаконной акции Комитета государственной безопасности: обыске в мастерской знаменитого писателя Юрия Владимирова, только что лишенного советского гражданства… — торопливо заговорил долговязый в магнитофон. — Господин Владимиров! Как вы относитесь к тому…
— На улицу, на улицу, пожалуйста! — с досадой вскричал синеглазый. — Ну что, елы-палы! Работать мешают!
И синеглазому, и буряту, и тем людям, которым казалось, что они управляют событиями в этой стране, трудно было понять, что, какие бы решения они ни принимали, все в этой стране и все в зимней их жизни идет как идет, а они только смотрят на то, как идет, не зная, что сила их распоряжений похожа на силу указки, которою машут синоптики, важно очерчивая на географической карте продвижение теплого воздуха или, напротив, мощного снежного бурана.
Владимиров вспомнил свой спор с Барановичем, который до хрипа доказывал, что, если бы не Сталин и не Гитлер, ничего того, что произошло в двадцатом веке, не произошло бы, а он возражал маленькому, напоминающему гусара александровских времен Барановичу, что происходит только то, что неминуемо должно произойти, а Сталин и Гитлер всего-навсего исполняют предначертанное и появляются не сами по себе, а потому, что должны были появиться, и именно об этом писал Толстой в «Войне и мире», и именно это содержится в Библии, отчего Баранович, совсем уже потный, малиновый, яростный, упрекал его в идеализме и предлагал подставить вторую щеку, что было бестактно, поскольку ожог на щеке у Владимирова был все-таки сильно заметен.
