Галина Артемьева - Фата на дереве
Вот стоит перед зеркалом счастливая девочка, которую родные называют Птича, решительно и радостно настроенная. Ей остается всего шаг. Переступишь порог – и окажешься в новой жизни. В семнадцать лет этого ждешь с нетерпением. Она давно забыла это ощущение. Или запретила самой себе чувствовать что-то подобное? И вот все вернулось.
Да будет так!
Птича быстро перемыла всю оставшуюся с вечера посуду в раковине, нагрела воду, размешала еду для Викуси. Та все еще спит, умница такая! Можно и себе что-то сварганить. Надо хоть чуть-чуть весу набрать. Хоть килограмма три, что ли. А то уж совсем неприлично. Одни кости остались. Как кто-то сказал ей недавно, «без слез не взглянешь».
Она нашла в шкафу пакет с блинной мукой. Вот! То, что нужно для вполне счастливого позднего утра, неумолимо переползающего в добрый день…
Блины пеклись исправно, они всегда у нее выходили на славу. Странным казалось готовить завтрак только для себя. Это ни у кого из Мухиных никогда не получалось: привыкли к большому семейству.
Вскоре на тарелке громоздилась целая гора блинов, как на Масленицу. И кому все это? Тут и пятерым много покажется. Хоть бы пришел кто-то!
В юности Птича не раз замечала: стоит чего-то сильно захотеть, и оно происходит. Как по заказу.
И сейчас – как давным-давно – она глянула в окно, выходящее на калитку, и сразу поняла: желание ее исполнилось, гости будут. Вернее, один гость. Но какой! Прожорливый! Точнее, никогда не страдавший отсутствием аппетита. И даже если он уже сытно позавтракал (что наверняка), десяток блинов она ему скормит запросто.
У калитки нерешительно стоял друг их счастливого дачного детства Генка, одетый, как и полагалось потомственному дачнику, в нечто вопиюще несусветное. Его так и хотелось запечатлеть навечно во всей первозданной красе: торчащие в разные стороны волосы, щетина, майка неопределенного цвета (от рождения наверняка белая, но когда это было…). Далее: то ли семейные трусы, то ли шорты. Лучше думать, что шорты, иначе совсем ах. И – валенки с галошами. Ноги тощие торчат из зимней обувки, как палки. Хотя… Птича вспомнила давнюю шутку про зимние и летние валенки. Может, у Генки это как раз летние валенки, а она тут…
– Напишу его портрет. Вот прямо сегодня начну, – велела себе художница. – Главное, чтоб он не сопротивлялся… Попозировал хоть часок… Ну, если нет, я и так… По памяти. Надо приглядеться. В лицо всмотреться, не виделись все же давно…
– Мухина! Ты тут, Мухина? – раздался сиплый крик со стороны калитки.
Сана испугалась, что Геныч своими воплями разбудит мирно спящее дитя, и, распахнув окно кухни, велела:
– Заходи давай! Тут я.
Генка лениво, шаркая своими бредовыми галошами, поплелся к крылечку.
Она вышла ему навстречу.
– Ну ты и смотришься! – испуганно-восхищенно произнесла хозяйка.
– Ох, Мухина, не сыпь мне соль на раны… Бухал я вчера… Отдыхаю, как могу, понимаешь… Прими как есть…
Друг детства без зазрения совести обнял Птичу, притянул к себе.
Она отстранилась и почему-то засмеялась.
– Ты, Геныч, перед романтическим свиданием хоть бы… помылся, что ли…
– Не нравлюсь? По-моему, вполне… Для дачи… Посконно-сермяжно… Как символ вечной отечественной мужественности. Не нравлюсь, значит…
– Нравишься, – честно ответила Мухина…
Конечно, нравится. И сейчас. Даже вот такой жутко похмельный и немытый. И прежде нравился. И будет нравиться. Всю оставшуюся жизнь. Детство ведь не исчезает. Живет в каждом человеке и определяет весь его дальнейший путь.
В их дачном поселке давным-давно соорудили общую детскую площадку на небольшом пятачке поблизости от поселкового магазинчика, куда, так или иначе, сходились все дачники, кто за спичками, кто за солью, кто за крупой или рыбными консервами. Иногда вдруг привозили деревенский творог и молоко. Бывало, даже выкладывали самое заветное: голубовато-розовую вареную колбасу, которую покупали, оправдываясь друг перед другом тем, что на свежем воздухе жутко разыгрывается аппетит.
Время от времени в прессе появлялись страшные разоблачительные статьи, с упоением повествующие о том, из чего на самом деле производят колбасу «Докторскую».
Варианты, очевидно, варьировались в зависимости от степени буйности фантазии автора и его же настроения в момент написания газетного материала.
Доброе состояние авторского духа – и ничего, в колбасу добавлялась всего лишь туалетная бумага. Новая, чистая, неиспользованная, кстати. Ну, просто для веса и объема подмешивали в колбасный фарш именно ее почему-то.
Вообще-то, бумага для санитарно-гигиенических нужд населения считалась продуктом дефицитным. Когда ее «выбрасывали» на продажу, образовывались могучие очереди. Покупали столько, сколько отпускали «в одни руки». Нанизывали драгоценную добычу на веревку, надевали эти «бусы» на шею и гордо шли по домам, нисколько не стесняясь своего шизофренически-дикого имиджа, а напротив, торжествующе указывая возбужденным встречным, где именно приобретена драгоценная покупка. Никакого классового расслоения не наблюдалось. Так поступали все: от интеллигентов до рабочих и крестьян.
Вот он, наглядный пример того, как можно – легко и просто – добиться полного равенства людей. И не только равенства, но и братства.
И при таком отсутствии присутствия на прилавках туалетной бумаги доверчивым читателям советских газет становилось ясно, куда она, собственно, девается. На их же, так сказать, нужды. Только более насущные. На корм народу!
С этим еще можно было как-то смириться. Хуже, если журналиста-разоблачителя мучило что-то экзистенциально-безысходное. Тогда колбасы, по его утверждению, делались из крыс.
Ну, не целиком из крыс…
Но частично – да.
Ужас.
Все ужасались, плевались, возмущались, верили написанному, но все же сметали с дачного прилавка этот сомнительный пищевой продукт…
Голод не тетка…
Так вот чтобы дети не скучали в то время, пока взрослые с невероятной пользой проводили время в очереди, обмениваясь достоверными новостями, и была сооружена площадка для совместных ребяческих игр. Меж старых лип, украшавших некогда княжеское имение, на руинах которого и возник дачный поселок, установили песочницу, завезли речной желтовато-белый песок, поставили вокруг лавки для бабок и нянек – готово дело!
Площадка с момента создания стала заветным местом. Сейчас бы сказали – культовым. Каждый день сюда стекались приодетые не по-дачному молодые мамаши с грудничками, исскучавшиеся на своих дачных участках. Сходилась ребятня постарше, не сговариваясь заранее, и играли самозабвенно, во что придется. А вечерами, как и полагалось, скамейки занимали ребята с гитарами и их поклонницы. Мухины не скучали у себя, но и они стремились к людям. Так и сколотилось их дачное сообщество.
