Галина Щербакова - Прошло и это
Освобожденное место в Катькином мозгу (или где там еще?), по закону физики, должно было чем-то заполниться, но не наполнялось. Все было пустым, легким, и все время хотелось перевернуться головой вниз. В эти дни на занятиях по физкультуре у нее классно получались перевороты на турнике, вис вниз головой и много всяких глупых упражнений. Предмет этот Катька презирала, а выходило (загадка?), что именно физкультура могла стать содержанием, то есть возвращенным смыслом. И тогда Катька перестала ходить на физкультуру. Легкая, можно сказать, невесомая, она таскалась по городу и в какой-то момент поняла, что таких, как она, тыщи. Люди вокруг не говорили, а «мыркали», то есть мололи пустяки, несли вздор. Вот когда оно вспомнилось, бабушкино слово, – после ее смерти!
…Она тогда закрутилась в качелях так, что едва не задохнулась. Ветка с привязанной доской истошно трещала, запутывая веревки, а она, Катька, перекрикивала дерево первыми попавшимися словами: «Не трещи, трещоха, старая дуреха, я тебя не боюсь, счас обратно раскружусь, а потом возьму топор и дам тебе по твоему трещалу, давно тебя пора запалить в печке». Бабушка выбежала с полотенцем и надавала внучке по шее и по лицу, а потом сама же вытаскивала из перепутанных веревок и вытирала мокрую, засопливленную мордаху тем же полотенцем, которое служило орудием наказания. Тогда она и сказала тихо: «Не говори, детка, мырких слов – от них в теле может вырасти живая грязь. Она будет жить в человеке болючими клубами».
Катька теперь смотрит на людей и видит, что в каждом или через одного живет грязь болючими клубами.
И тут она соображает остатками бывшего смысла-интереса: именно на месте исчезнувшего смысла и растет живая грязь. И в ней она живет. Ну и пусть. Если у всех, думает Катька, то пусть и у нее. Мама говорит, что люди сильно изменились в худшую сторону от бедности и неустроенности, папа считает, что от вольнушки, безделья, а она, Катька, умней их всех – людей оставил смысл. Значит, правильно, что она уже свободна, что она как все.
Последнее время в оглушительно пустой голове стали возникать странные видения. Какой-то ребенок, привязанный к ее груди. Он сучит ножками, тихо пищит и тычется в грудь, в которой нет молока. Ан есть! Откуда? И какая-то женщина с черным лицом говорит ей: «И никому его не отдам. Он наш».
И тут у Катьки разыгрывается воображение: это не она несет ребенка, это ее несут и мечтают сбыть с рук, это она лишняя, и слезы, каких и создать-то невозможно, текут у нее по лицу, и она кидается к женщине, которая ей кажется доброй, и кричит: «Меня хотели выбросить в детстве». «Милиция!» – оглашенно орет женщина, и уже направляется к ней бравый такой, накормленный служивый, и женщина показывает ему на Катьку, но кто ее может догнать, если она – уже сама по себе, без всякого ребенка, легкая, без смысла и веса, одни чудные фантазии.
Убежав от милиции, Катька видит другую картину. Старуха подталкивает в рот тонкую нарезанную ленту капусты. Когда капуста достигает рта, старуха смачно втягивает ее. Катьке хочется повторить звук, но получается что-то вроде хлюпа с присутствием буквы «ц». «Ц» – смешная буква, и она хохочет не над собой, над старухой. Так она и ходит по городу, видя невидимое, слыша неслышимое. У нее двойки стоят в журнале лебединой очередью. Десятый класс – не халам-балам. Она крадет журнал и сжигает его в топке котельной. Буквы и цифры корчатся, отдельные каким-то способом вырываются и налипают ей на руки. Почему-то хочется их слизать, и она лижет до тех пор, пока ее не выгоняет кочегар, который ходил по нужде и забыл застегнуть ширинку. Ей противно это видеть, и она убегает, но почему-то не может забыть нечто, что при виде ее как-то странно зашевелилось. Ей страшно и одновременно хочется подойти ближе, даже совсем близко, чтоб это случилось. Но она все же бежит, а в школе уже скандал: снова пропал журнал их класса. Все ползают по полу, двигают шкафы, выпрастывают ящики…
Отсутствие смысла придает жизни много удивительного.
Так она ни с того, ни с сего – а на самом деле по воле Надюрки – попадает на улицу умирающей тетки-бабки. Возникает странная идея спросить у нее, как приходит смерть. Пусть бабка ей расскажет, ничего не выпуская из виду. Ведь не бывает же так: раз – и нету. Между «есть» и «нет» – миллион всего разного. Она попытает бабку, та не отвертится.
Мать ничего не замечает в дочери – едят девчонки нормально, перед сном моются, учатся, конечно, не очень, не то что она – из-за каждой четверки рыдала. Особенно Катька беспокоит по учебе. Хотя она и старше других. В детстве случилось у нее крупозное воспаление легких. Едва вы̀ходили. В школу в тот год не пустили. Руки и ноги – трубочки, шейка головы не держит. А сейчас – дылда и хамка, целыми днями где-то ее носит. Но сейчас такое время. Сейчас важно попасть в свою точку жизни. Она детям не помощница, те не читают книжки, а ночами смотрят порнушку. Они с мужем затыкают уши, хотя, конечно, можно встать и наорать, но страшно: а вдруг уйдут из дома или приведут в дом парней и будут это сами делать? Пусть лучше смотрят. В конце концов, это настолько однообразно, что может и надоесть.
Вот зачем тетка зовет к себе Катьку? Неясно. Может, хочет отписать ей квартиру? Так Ваняточку ломом не убьешь. А может, у нее под матрасом доллары? Бывшие большевики, они без ничего не остались. Надо будет сказать Катьке, пусть сходит завтра.
Ох, уж эта Катька! Всю школу была пакостницей, хотели даже исключить из пионеров, но пожалели мать-учительницу. После чего у Ольги случился сердечный приступ, отец был в командировке, и пришлось звать на помощь бабку Надьку. Та пришла вечером после работы, вся не в себе – как потом выяснилось, умер товарищ Громыко. На него только и оставалась надежда. «А ты не можешь справиться с распущенной соплячкой?» Как можно сравнивать то и это? Твое сердце и его? Но сделала хорошее: вызвала какую-то свою медицинскую бригаду, Ольга очухалась. Правда, Катька сразу поняла, что, если б пришлось выбирать, кому умирать, а кому жить, баба Надя была бы на единственно правильной стороне. Какой мать выбор вообще? Так, пыль. И сейчас, идя мимо дома старухи, Катьке захотелось порезвиться, прийти, к примеру, и сказать: «А эти, как их, Ильичи вас, небось, заждались».
Она пискнула от смеха и направилась к дому.
И вот представьте себе. Сытая, умытая Надюшечка лежит себе ровненько, готовясь вздремнуть после Ваняточкиных изысков. Она уже почти спит, но только ямочка в горле пырх-пырх. Ямочка-хитрованка вызывает очень тайные, очень закопанные старые образы.
…Она уходит от матери, от черных шахтерских женщин. Возвращается в город. В общежитии, где они делили комнату-кладовку с Семеном Эмсом, ей сказали, что тот взял документы и перевелся в университет на математический. Что ему это посоветовал тамошний математик, будто даже сказал: «Тебе, Сеня, нужен другой уровень преподавания. Иди к профессору Костецкому, я ему позвоню».
