Татьяна Дубровина - Высший пилотаж
Зрелище чужого страдания заставило ее позабыть о своих девичьих комплексах. Стала ощупывать, не сломаны ли ребра. Мужское тело было таким поджарым и мускулистым, что ей сложно было понять, натыкаются ли пальцы на упругие мышцы или на кость, тем более что она имела весьма смутное понятие об анатомии.
Вот, кажется, какой-то непорядок. Провела ладонью по другой стороне тела. Да, так и есть, симметрия нарушена. Перелом? Похоже.
Больной приоткрыл глаза и застонал. Маша испуганно отпрянула.
Успела заметить: он черноглазый. В голове всплыло слышанное в детстве от детсадовской няньки: «Упаси меня от недоброго сказа да от черного глаза». Бабка была настолько суеверна, что над нею все смеялись. Тряслась от вида черных кошек, а осколки разбитого зеркала подметала зажмурившись, чтобы случайно не посмотреться в них.
Машенька никогда не была особо трусливой. Чего теперь-то, спрашивается, испугалась? Радоваться надо: человек пришел в сознание.
Но летчик уже снова впал в забытье. И Маша стала промывать ссадину.
Делала она это долго и тщательно, потому что… потому что затем предстояло осмотреть нижнюю половину тела. А для этого — снять с мужчины брюки.
Боже, как это трудно, как это стыдно! Да это же попросту невозможно.
Однако — надо.
«Он не мужчина, он больной. Не мужчина, а больной, — повторяла она как заклинание. — Больной, а вовсе не мужчина».
Пряжка ремня капризничала, не поддавалась. И металлическая пуговка казалась слишком крупной, не хотела пролезать в петлю. И застежку «молнию» заклинивало. Или движения Машиных пальцев были неверными?
Ну вот. Теперь потянуть штаны книзу — не за пояс, а за брючины. Для этого тут же придумалось оправдание: «Вдруг повреждены тазобедренные кости?» Хотя с такой же долей вероятности могла, к примеру, оказаться сломанной лодыжка.
Впалый живот подергивался от неровного дыхания. Узкие бедра прикрыты темно-синими плавками.
Девушка поспешно перевела взгляд ниже, к коленям, к накачанным икрам. Она даже балет ненавидела из-за того, что там танцовщики выступают в таких откровенно обтягивающих трико: подобный наряд казался ей верхом бесстыдства. А тут все «это» — рядом, и можно прикоснуться… Более того, надо бы приспустить плавки и осмотреть, не скрывают ли они еще какой-либо травмы. А самое ужасное то, что возникает низменное, вызывающее тошноту желание проделать это… пока незнакомец без сознания, пока никто не видит…
Хватит! Позорище-то какое!
Маша резко поднялась с дивана, прикрутила пламя примуса, поставила на водяную баню снимающий воспаление травяной отвар: календула, бессмертник, ромашка. Тщательно отмеряла дозы, долго перемешивала все ложечкой, чтобы перестать думать о запретном, постыдном.
Раненый, точно почувствовав, что она отошла, заметался, забормотал что-то невнятное, принялся шарить рукой по краю постели.
Пришлось опять склониться над ним, и Мария с испугом увидала, что его загорелое лицо резко побледнело до безжизненного серого оттенка, внезапно выступили капли пота.
Вспомнились описания смерти из прочитанных книг. Почему-то там часто подчеркивался именно этот момент: как человек в агонии делает судорожные хватательные движения.
— Нет, нет! Ну пожалуйста, нет, — умоляюще произнесла она, как будто больной мог ее услышать.
Надо было срочно вызвать врача. Доморощенное лечение могло оказаться для раненого смертельным. Кто знает, что у него пострадало от удара помимо сломанного ребра?
Почта и телефонный узел находились только возле станции — это через весь поселок, да еще пару остановок на местном автобусе, который и в нормальную-то погоду ходит изредка, нарушая расписание… Сколько времени займет у нее дорога туда и обратно? Часа полтора? Два?
Нет, надолго оставлять пострадавшего в одиночестве нельзя.
Тогда… Антон? У него есть телефон с московским номером. Сосед хвастался в прошлом году, как хорошо сработали его связи в верхах Академии наук: ему по блату проложили кабель.
Неприятно обращаться к Белецкому за помощью, однако другого выхода нет.
Еще раз глянула на больного: теперь тот весь пылал. «Да, надо», — подумала она. Вспомнила, что босоножки остались возле рухнувшего самолета: обратно она добиралась босиком, совсем забыв о них. Сунула ноги в старые резиновые сапоги. Что ж, как раз по погоде. Завернулась с головой в полиэтиленовую пленку для парника, шагнула к порогу. Распахнула дверь.
И тут ей почудилось, что кто-то тихо позвал ее по фамилии: «Колосова!» Такой еле слышный шепот…
Но нет, это просто шумят дождевые струи…
…«И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию…»
Откуда это? Ах да, из Библии. Странно, что я помню это. Никогда не был книжным червем и уж тем более не заучивал священные тексты наизусть. Мои стремительные самолеты я люблю куда больше, нежели тихое шуршание книжных страниц.
Но как болит ребро! «Одно из ребр его»? О Боже… Да, помню, помню, кто-то водил рукой по этому месту, и прикосновения были божественны… ласка, смешанная с болью…
Похоже, схожу с ума. Или уже сошел.
И опять наплывает, вспоминается.
«И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей: она будет называться женою, ибо взята от мужа».
И была она белокура, с длинной светлой косой и карими глазами. Маленького роста и с нежными розовыми пальцами. А на щеках у нее — ямочки. Она выглядела такой напуганной, но я точно знаю, что это она спасла меня…
Это — тоже из Ветхого завета? Нет, я что-то путаю, там было иначе. Да, иначе: «И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились».
Да, я видел ее обнаженной. Она сбросила халатик, перепачканный глиной.
Неужели той самою глиной, из которой Бог создал меня, человека? Но мое имя не Адам, а Иоанн. Тоже, впрочем, библейское. Отец постарался, он у меня склонен к патетике… Я — Иоанн Алексеевич Соколов.
Я живу в конце двадцатого века, и мне тридцать лет.
Или я — первый на Земле человек и создан через семь дней после сотворения мира? Потому что если это не так, то кто же та девушка, которая была рядом со мной?
Почему-то я раздет. А, ну это естественно. Сказано же: оба были наги.
А потом она накинула цветастый сарафан с пышными оборками. Но ее хрупкие плечики остались неприкрытыми. Она склонялась надо мной, и кожу мою щекотал кончик золотистой косы, похожей на спелый пшеничный колос.
Какое странное тут освещение. Откуда-то проникают лучи всех цветов радуги. Так это действительно рай? Вот уж не считал себя столь безгрешным, чтобы после смерти попасть сюда.
