Галина Щербакова - Женщины в игре без правил
Ну и пижон!" Была польза от пребывания в коридоре.
Люди менялись, жизнь и смерть проходили, как по проспекту. Когда Марию Петровну стали переводить в палату, она даже расстроилась. Там уж оседлость. Там начнут вычислять, кто есть кто… Главное, чтоб Елена не усекла.
Палата же поняла все и сразу. Просчитала, как на компьютере: сын — не сын. Зять — не зять. Брат — не брат.
Муж — не муж…
— Е-мое! — сказала выздоравливающая молодайка с отечными тромбофлебитными ногами. — Где ж вы нарыли себе такого любовника? В какой стране дураков?
Пришлось смеяться вместе со всеми.
— Дочка не в курсе? — спросила тромбофлебитная. — Тогда и не говорите. Ну их к черту, детей. Они нас за людей не держат. Они, гады, считают, что мы появились, исключительно чтоб их родить. Фиг вам! Гуляйте, женщина, гуляйте, сколько б вам там ни было… А сколько вам, кстати?
— Все мои, — ответила Мария Петровна.
Выходил ее Борис. Нашел какое-то редкое лекарство, но это ерунда. Он приходил и сидел, высчитав предварительно уход Елены. Мария Петровна испытывала сразу много чувств. Первое и главное было горестным — он видит ее такой, больной, немощной, с оскалившимся возрастом. Второе — нелогичное Пусть. Пусть видит. Возможно, завтра уже и не придет. Но он приходил. И тогда в ней ликовало третье — чувство абсолютной радости от его глаз, от его рук, от его губ. Господи, за что ей это?
Было и странноватое чувство удивления: ни Елена, ни Алка в упор не видели ни соков, ни фруктов, ни красивых рубашек, которых еще вчера на Марии Петровне не было. Молодые, они уже давно изгнали ее из мира, где женщины и мужчины любят и ненавидят друг друга. Она была для них беспола и пуста. «Коробочка, — думала их мысль Мария Петровна. — Коробочка, из которой все вынуто».
Тогда она протягивала Алке и Елене изысканные конфеты и говорила: «Это мне поклонник принес». Елена поджимала губы и говорила: «Мама! Берегись! У климакса много проявлений». А Алка реагировала по-другому:
«Бабушка! Старика нам надо обязательно богатого. Чтоб умер и было что делить…»
Бедные девочки, думала Мария Петровна. Бедные мои…
На дачу Мария Петровна первый раз в жизни ехала с неохотой, но надо, надо Аллочку перед десятым «накислородить». Они теперь встречались с Борисом в машине. Это же надо такое вообразить! Так как это ее все-таки шокировало, Борис отвечал одним и тем же. «Маруся! Конечно, надо с этими пятиминутками кончать».
Вот откуда она возвращалась в тот день, когда Лорка Девятьева вытащила из речки Алку, а дочь Елена проснулась с ощущением, что у нее был тиф, температура сорок два, предсмертный кризис, а сейчас она вся в поту, хочется есть, пить, а с ней рядом почему-то чужой мужчина.
…Оно возникло независимо от нее — напряжение тела, ей казалось, что она замерла тихо, а он понял ее замирание и еще в своем сне положил на нее руку. Положил на самое болючее ее место — солнечное сплетение. Как он узнал, спящий, что именно отсюда у нее начинается все — тошнота, рвота, скрюченность тела, мятущееся во все стороны сердце, «как свежая рыба в раковине под ножом», объясняла она врачу. «Ну и? — отвечал он. — Что вы делаете с рыбой?» Она встала и ушла, он догнал ее в коридоре, взял за руку, а она стала биться, вырываться, а медсестра спокойно сказала: "Да бросьте вы ее. Типичная шизофреничка.
Весеннее обострение".
Поэтому Елена замерла под ладонью, от которой шли тепло и нежность, и комковатый узел возникающей боли, не начавшись, всхлипнул и успокоился.
Она повернула лицо к мужчине и поцеловала его в скорбно сжатые губы. И тут же снова уснула.
Проснулась она окончательно под звуки бежавшей в ванной воды. Надела халатик на легкое голое тело, тихо вышла в коридор. Рюкзак был раскрыт, пачка печенья, лежавшая сверху, была надорвана.
И кончилась ясность… Как же, оказывается, легко договариваться руками и губами, какой сладкой наперсницей может быть ночь, тогда как день, высветивший крошки печенья в раскрытом рюкзаке, сбивает тебя с ног наповал.
«Боже! Какие я должна сказать слова, — думала Елена. — Какие?»
Он вышел из ванной, выбритый, в чистой рубашке.
— Доброе утро, — сказал он. — Меня зовут Павел.
Это ничего, что я включил чайник?
— Я вам сейчас покажу, где и что. — Елена проделала это быстро, голос у нее был чужой, чашка на стол звякнула со значением. Она поставила одну чашку и ушла в ванную. Стоя под душем, она понимала, что ее несет куда-то в сторону от места, где ей было хорошо и покойно, что надо сейчас же выйти и выставить вторую чашку, и выпить с ним общий чай-кофе, и сказать ему: «А я Лена».
Она уже заносила ногу за бортик ванной и тут же возвращала ее обратно. Она металась между полотенцем и водой, в зеркале отражались ее жалкие, растерянные глаза.
«Еще минута, и я опять стану той же разведенной бабой-неудачницей, у которой все из рук вон… А я хочу и могу быть другой! Другой! Я могу быть счастливой и могу быть щедрой. Меня приятно ласкать, я сладкая, вкусная, мне объяснили это, так какого же черта я вымываю в себе эту радость, которую мне послал Бог? Почему я иду на поводу у собственной неудачи, зачем именно она стоит у меня в подпругах? Господи, что со мной и кто я есть?»
Во всяком случае, Елена проторчала в ванной капитально, а когда вышла из нее, гостя уже не было. Чашка была вымыта и опрокинута вверх дном на блюдце. И все.
Она заперла дверь и заплакала.
День предстал перед ней желтый и горячий, как пустыня. Бесстрастное солнце плавилось краями и стряхивало вниз капли огня. Люди надевали панамы и шли себе и шли, так как давно привыкли к равнодушной жестокости солнца.
«Я не выйду из дома, — сказала себе Елена, глядя на горячий простор дня, — я буду ждать вечера».
Легко сказать! Без телефона, без дела она тупо стояла возле окна и пялилась, пялилась на горбатый мосток. По нему в лес от жары уходили люди, они носили яркие платья и яркие зонты, издали это было импрессионизмом и говорило о вполне благополучной и неспешной жизни. Открыточность пейзажа не то чтобы раздражала Елену — что она, вурдалак, что ли, она подстегивала в ней собственную неудачу. Елена включила радио — шел репортаж с места землетрясения.
«Сволочь! — сказала она себе. — Сволочь! Как ты можешь? Разве у тебя обвалилась крыша? Разве где-то под развалинами твоя дочь? Мать?» И она снова заплакала, на этот раз уже обо всех несчастных, положившихся на прочность своего мира, а она оказалась никакой — прочность, — поморщилась земля телом от надоевшей ей бездарности человека, только поморщилась, а его и нету — человека. Ну как же ты, матушка, так могла? Не избирательно, не по совести, не за деяния или отсутствие их, а просто так — от отвращения? А может, не от отвращения, от боли вскрикнула земля, неухоженная, запущенная, измученная нами? Но когда тебя успели измучить маленькие дети, они-то при чем? А в чем вина дочери ее гостя, что дурного сделала девочка, лежащая сейчас в реанимации? Елена представила на ее месте Алку, липкий ужас накрыл ее с ног до головы. «Надо ехать к ним на дачу, — решила она. — Случись что, даже не дозвонятся. Надо ехать».
Она засобиралась, защелкала сумкой, но вот именно роясь в сумке, поняла: никуда не поедет, она будет ждать вечера, потому что не ждать не может.
Можно бесконечно много рассказывать, как было в два часа и в четыре. Как наступило полшестого.
Но мы расскажем о семи часах.
…Она рванулась на звонок в дверь, она не посмотрела в глазок, она не спросила, кто…
Мужчина был чужой, он улыбался вежливо, но и насмешливо тоже, он был ухожен, подтянут, и он был из другого мира — где нет землетрясений, автокатастроф, где женщины не шелушатся от дурных отношений с мужчинами, где не корчатся от боли под ложечкой, где не стоит завсегда в подпругах неудача.
— Вы не туда попали! — сказала Елена резко, пытаясь тут же захлопнуть дверь.
— Лена! — насмешливо ответил гость. — Вы меня знаете! — И тогда она — абсолютно нелогично — распахнула дверь и запричитала «заходите! заходите!», потому что решила: этот человек от Павла, от кого же еще, но пока он заходил, Елена вспомнила, что как раз имени ее Павел и не узнал, но вот познакомиться они не успели.
— Все-таки это ошибка, — пробормотала Елена. — Вам, видимо, нужна другая Елена, а я вас тоже не за того приняла.
— Я Борис Кулачев, — сказал мужчина. — Я друг вашей мамы. Мы с вами встречались в больнице, вы забыли, но нам непременно надо познакомиться поближе.
Скажем, пришла пора.
На нее нашел поморок. Какие-то мелкие, суетливые мысли приходили, уходили, например, она сейчас босиком и в халате, не подумает ли он, что она намеренно так одета, а другая мысль сказала ей, что дверь надо оставить открытой на площадку, на что третья ей ответила: не все ли равно? Если это пришел душегуб, то пусть будет он. Пусть меня убьет чисто одетый человек, а не пьяный вонючий бомж…
