Заговоренные - Лада Миллер
– Брыкается, – отвечаю я, – то пяткой, то локтем, непоседа.
– Это правильно, – кивает Илюша, – парень не должен на одном месте сидеть. Парень должен жизнью интересоваться, брать ее в оборот, объезжать, как…
Он прерывает сам себя, оборачивается к Ирке.
– Ну, а как поживает наша Иринка Слезинка?
И смотрит на нее. Смотрит не так, как слова говорит. Будто во взгляде его совсем другие слова. О другом. И обещают другое.
Мне вдруг становится ясно, откуда появилось выражение «положил на нее глаз». Истинно так – положил, положил, как пить дать.
И тут наступает пауза в нашем разговоре, недолгая вроде, а особенная, когда кажется, что двое молчащих начинают при всех раздеваться.
– Почему же это я – Слезинка? – говорит наконец Ирка, говорит «на автомате» первое, что приходит в голову, а у самой в глазах огонь, да и не глаза это вовсе, а жажда, страсть, рассвет над Старым городом.
– Потому что глаза у тебя такие, – кивает Илюша, ищет ложку, находит, начинает есть суп.
– Какие? – замирает Ирка, забывая про обед, а заодно и про ужин.
– Будто рассвет над Старым городом, – говорит он, берет салфетку, промакивает губы.
Ирка смотрит на его губы и ничего не отвечает. Ждет. И чего ждет, глупая?
Илюша этот безвыходно женат, плюс две дочки-погодки. И пусть жена его пока в России, но через две недели приезжает, он сам рассказывал, и это навсегда.
Ох, Ирка, Ирка.
– Кстати, – восклицает Илюша, будто эта мысль ему только-только пришла в голову, – а знаете что, девчонки? Кто хочет со мной пойти встречать рассвет на крышах Старого города? Есть такая экскурсия.
Ирка шепчет:
– Я хочу.
Закашливается, поперхивается, чуть отдышалась, повторяет уже громче:
– Я хочу. А когда?
Я смотрю на этих двоих, а вижу город в розовой постели, купола его – как головы – одна подле другой, стены его – как руки обнимающие, да так крепко, что не расцепить, небо над ним – крыша для влюбленных, солнце, только-только появившееся из-за горизонта, – шепот, переходящий в крик.
Есть такая экскурсия – любовь. Жаль, не все из нее возвращаются.
Глава восьмая
Рассвет над Старым городом явился, небо лопнуло, словно разноцветное яйцо, солнечный желток выкатился, Иркина жизнь наполнилась неведомыми прежде красками.
За последующие две недели я успела узнать про Илюшины привычки и гастрономические пристрастия почти все. В те редкие минуты, когда мы с Иркой усаживались на большой плоский камень во дворе больницы, чтобы подставить лица солнцу и передохнуть, она принималась рассказывать про своего возлюбленного, глаза ее сияли, и казалось, что чем нестерпимей это сияние, тем дольше оно продлится.
Но Илюша был не Иркиным, а чужим, он принадлежал неизвестной нам женщине Людмиле, которую мне было заранее жалко.
– Зачем он тебе, Ирка? – однажды спросила я. – Это же не кино. Жизнь. А ты ее просто так тратишь.
– Почему это просто так? – взвилась она. – Вот еще выдумаешь.
– Да потому, – вздохнула я, – потому. Все равно вам вместе не стареть. А все остальное не так и важно.
– Ты не можешь знать – что важно, а что нет, – отвечала мне Ирка. – А может быть я завтра утром не проснусь. Или он. А пока – пусть крошка, но счастья.
Я пожимала плечами, потому что возразить мне было нечего, и шла проверять, как дела у Розочки.
– Розочке сегодня получше, что скажете, доктор?
Это Изя, Изю в нашем отделении знают все, у него трясутся руки и слезятся глаза, Изя в прошлом тоже врач, но это было давно, они из Киева.
– Мы из Киева, – снова и снова рассказывает он свою историю, не историю болезни, а историю жизни, и теперь ее знают все, даже те, кто не понимает по-русски.
– Мы из Киева. В Израиль стареть приехали. Если вместе – стареть не страшно.
Изя говорит короткими предложениями, с придыханиями, будто боится себя расплескать.
– Розочка работала в детском саду, была заведующей, ах, если бы вы знали, как ее любили. Ее невозможно не любить, мою Розочку. И красивая, и умная, и работящая. А какая умелица! Розочкины работы выставлялись на всесоюзных выставках, их даже в кино брали. Она шила народные костюмы, моя Розочка. Ну, знаете, совсем как раньше. Кокошники там, сарафаны. Я-то в этом не понимаю ничего, но специалисты говорили, что у нее уникальные руки.
В этом месте Изя обычно поворачивается к жене и берет ее за руку.
Руки у «печеночников» – они особенные. Высохшие, желтые, в красных крапинках на ладонях. И еще запах. Перезрелых яблок.
Изя берет Розочку за руку, а лицо такое… Тот, кто на него в этот момент смотрит, обязательно глаза опускает.
Изя берет Розочку за руку, продолжает:
– До Киева мы с Розочкой жили недалеко от Чернобыля, вот уж не повезло, так не повезло. Но, с другой стороны, не может же всю жизнь человеку везти, правда? Даже как-то несправедливо.
Тут Изя обязательно заглядывает в глаза собеседнику и улыбается, а может, это и не улыбка.
– Из-за этого Чернобыля мы и заболели. А теперь вот лечимся.
Так и говорит – «мы». Хотя сам – здоровяк румяный. Будто хочет часть болезни на себя принять.
– Розочке сегодня получше, что скажете, доктор?
Розочке не может быть получше. Она умирает, и это понимают все, кроме Изи.
– Пожалуй, получше, – соглашаюсь я, то есть – вру. Вру и нестерпимо краснею.
Опухоль в печени такая огромная, что неоперабельна, плюс метастазы.
Розочку скоро переведут в хоспис.
– Я очень надеюсь на вашу медицину, – кивает Изя. Смущается, поправляет сам себя: – То есть теперь уже нашу.
Молчит, смотрит на меня, я киваю.
– Мне тут рассказывали про хоспис. Вроде как временно, если я правильно понял. Ну, пока не начнут лечение.
Я смотрю на него, собираюсь с силами, чтобы объяснить, что такое хоспис.
– Да нет, конечно, правильно, – машет он рукой. – Я очень даже понятливый. А ты знаешь что, деточка, ты иди, мне с Розочкой надо посидеть, помолчать. Ты иди, иди, у тебя небось и другие больные есть.
И Изя ласково выпроваживает меня из палаты.
Я продолжаю обход. В животе тихо-тихо бултыхается Данька. Надо срочно о чем-то хорошем, чтоб он совсем там не загрустил.
– Ладка, ты слышала новость? – подбегает ко мне Ирка.
Брюки белые, в обтяжку, а ноги у нее что надо, блузка с вырезом, халат белый, короткий, приталенный. Надо же, как она похорошела. Кожа на лице будто
