Грешники (СИ) - Лель Агата

Аккуратно обнимаю её за плечи, позволяя как следует выплеснуть эмоции. Глажу по волосам, спине. Никакого сексуального подтекста, просто успокоить, но почему-то мысленно автоматически начинаю чувствовать себя неуютно. Как будто урвал момент.

— А если без заявлений, просто послать?

— Как будто я не пыталась! Столько раз — не пересчитать. Так ведь он не уходит и мне не даёт уйти: поджидает, умоляет, угрожает. То типа сам в окно выйдет, если я его кину, то меня выбросит. Я боюсь его! — поднимает на меня зарёванные глаза. — Я жить хочу, ведь он действительно неадекват.

— Ну кто тебе сказал, что он что-то сделает? Такие как он только громко лают, цапают за пятки исподтишка, но серьёзно никогда не кусают. Кишка тонка. Готов поспорить, что ни в одной крупной потасовке он замечен никогда не был, так, одни понты.

— Не был… Но он точно сильный!

— Конечно сильный, по сравнению с девчонкой — ещё бы. Но прости, ты тоже хороша, если ты с ним так же разговариваешь, как со мной, то откровенно же нарывешься, — вздохнув, притягиваю её к себе ближе. — Дурочка ты ещё.

— Сам дурак, — шмыгает носом, а руки за моей спиной не расцепляет. — Зачем вернулся? Поезд же уехал твой.

— Чёрт с ним. Завтра новый билет куплю.

— Ну, как знаешь.

И стоим, как два сиамских близнеца. Она тоненькая такая и не смотря на боевой характер — очень хрупкая. Мне нравится её обнимать и в какой-то момент понимаю, что куда-то не туда начинает смещаться вектор мыслей.

Так, стоп. Пора прекращать.

— Дай я хоть куртку сниму, что ли, — неохотно выпускаю её из объятий. — Иди чайник пока поставь.

Пока мою руки, слышу, как она звенит посудой на кухне и от чего-то на душе становится как-то… не знаю, как охарактеризовать это чувство. Как будто всё, что сейчас происходит — единственно правильный исход. Я в нужном месте и в нужное время. А может, виной всему синдром супермена, когда кажется, что земной шар на грани разрушения и только ты один способен сотворить мир во всём мире.

Позже сидим, пьём чай, чинно расположившись друг напротив друга. За стенкой у соседей доносятся звуки включенного телевизора. Тикают часы. След на её щеке полностью исчез, что хорошо — смотреть на это было неприятно.

— А если он сегодня опять придёт? — удерживая кружку двумя руками, делает глоток.

— Так я для этого и здесь — жду, что он придёт.

Жарко. Смахиваю со лба испарину и стягиваю свитер, оставшись в одной футболке. Вика, отбросив такт, следит за каждым моим движением.

— А если не придёт?

— А если не придёт, сам к нему в гости схожу. Где он живёт?

— Да щас, ага! Так я тебе и сказала. Размечтался. Чтобы вы там друг друга переубивали? Нет, спасибо.

Вернулась борзая Вика. И меня это очень радует.

— Не собираюсь я его убивать. Так, поговорить по-мужски.

— Видела я твои "разговоры". Спасибо, что впрягся, что вернулся, но не надо лезть в это всё. Я сама как-нибудь. Я привыкла.

— И долго ты вот так с ним "сама"?

— Уже полтора года. Но он не сразу начал руки распускать — я бы с таким, какой он сейчас, в жизни бы не спуталась. Первое время он нормальным был, любил меня сильно — всё для меня, а потом… — опускает глаза. Смущается. Вика — и смущается, картина маслом.

— А потом вы переспали и он изменился? — заканчиваю фразу за неё.

Кивает.

Сценарий до боли знакомый. Каждая женщина рассказывая о жизни с тираном начинает со слов: каким он был прекрасным, а потом…

В любом мужчине заложен инстинкт охотника: обаять, заполучить, приручить. Только некоторые не могут вовремя остановиться и совершенно не видят берегов — владеть телом женщины им уже мало, они хотят отобрать у неё всё, включая право голоса. Они начинают распускать руки, запрещать совершать обыденные вещи, такие как встречаться с подругами, ездить одной по магазинам. А уж если узнают, что она с кем-то общается за его спиной…

Вике попался такой вот махровый тиран и, как ни странно — с её-то волевым характером — но она идеальная "жертва": живёт одна, отношения с матерью так себе — посоветоваться не с кем, отчаянная, стало быть будет бодаться до последнего, а "стучать" в ментовку не побежит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Смотрю на неё: под глазами размазанные подтёки туши, на меня до сих пор не смотрит — наверное, подобные откровения в её планы не входили, смущается. Представляю, как ей было сложно переступить через себя и убрать колючки, показать, что она как и все девочки нуждается в защите.

Вспоминаю красный след от пятерни на её щеке и в крови на медленном огне закипает ярость.

Её Рустам — слабое трусливое дерьмо. И я не уеду, пока не научу его уважать женщин.

— Он зверски ревнивый, от того все наши скандалы, — словно читает мои мысли Вика. — По его мнению я чуть ли не с половиной города переспала.

— А ты переспала?

— Нет, конечно! Он у меня один был, я даже не целовалась ни с кем толком до него, а уж в отношениях с ним… Но он ведь думает иначе. Чуть что — орёт, постоянно подозревает, что-то вынюхивает, пытается подловить на вранье. Достал он меня… во всех смыслах, — снова опускает глаза и такое чувство, что хочет сказать что-то ещё, но не решается.

А вот я, кажется, начинаю догадываться. Становится откровенно не по себе.

— Он что, принуждал тебя к чему-то такому, чего ты не хотела? — чуть наклоняю голову, пытаясь заглянуть ей в глаза. — Ви-ик…

— Мы что — на исповеди? — вскидывается. — Отстань. Только с тобой я о своей половой жизни не говорила!

— А мама знает?

— О моей половой жизни?

— О том, что он руки распускает.

Вика снова усмехается и переводит взгляд на чёрный прямоугольник окна. Молодая… а взгляд уставший.

— Мама… Да ей плевать на меня! У неё новый муж, новый ребёнок. Нафиг я ей сдалась, как собаке пятая нога. И мужику её тем более.

— Неправда. Варя очень тепло о тебе отзывается, часто о тебе говорит, волнуется. Ты сама её ближе не подпускаешь. И переехать она тебя звала. Звала же?

— Ну, звала, — дёргает плечом. — Но ежу понятно, что так, для галочки.

— Нет, она ждёт тебя. И Марат ждёт. А маленький Семён? Ты же даже брата своего ни разу не видела.

— Мать фотки присылала, — настырно смотрит в окно. — Может, потом как-нибудь приеду.

— Почему ты такая?

— Какая? — наконец-то переводит взгляд на меня. — И какая я, по-твоему?

— Колючая. Грубая. Никому не хочешь верить.

— А кому мне верить, дядь Саш? Отцу, которого больше нет? Матери, которая номинально есть, но живёт далеко? Или, может, Рустаму? Брось ты меня лечить своей демагогией, не сработает. Я уже давно поняла одну истину — в этом мире каждый сам за себя. Я не верю в бескорыстное добро и в принцев на белом коне больше не верю.

И молча уходит в свою комнату.

Был бы я моложе лет на десять, меня бы оскорбила эта её небрежность, даже нарочитая неблагодарность. Я из-за неё домой не поехал, а она чуть ли не виноватым меня выставляет, что я здесь и хочу помочь. Но это десять лет назад. Сейчас я понимаю, что вот это всё — просто защитная реакция недолюбленного подростка. Ну не научили жить по-другому! Не умеет она и её вины в этом нет.

Отелло её до полуночи так и не появился, поэтому решаю, что встречу отложу на потом, а сейчас спать.

Приняв душ, ныряю под одеяло и слышу, как за дверью снова скрипит половица. После разговора на кухне она закрылась в своей комнате и больше не выходила. И вот, опять пришла.

— Ну заходи, чего ты там встала, — произношу в темноту, и Вика, как и прошлой ночью, заходит в мою спальню. Сегодня она не в той же футболке — в другой, но тоже в провокационно короткой.

— Боюсь на площадку курить выходить, вдруг там этот пасётся… Я надену? — кивает на мой свитер.

Ну надень.

Снова скрывается за дверью балкона, опять торопливо курит, пуляет окурок с третьего этажа прямиком в ворох пожухлой листвы.