Самая настоящая Золушка (СИ) - Субботина Айя
«Критическая ошибка!» — орет система безопасности, и я с трудом подавляю желание разбить кулаки о ближайшую стену. Найти спасение в монотонности, хоть немного упорядочить море хаоса, в котором вот-вот утону.
Только через минуту до меня постепенно доходит, что в маленькой комнатушке просто неоткуда взяться такому количеству людей. Все эти глаза пялятся на меня с фотографий и плакатов. На них, насколько я могу судить, один и тот же человек. Иногда с улыбкой, иногда с серьезным лицом. Я иду вдоль ряда этой стены поклонения, пока не натыкаюсь на зеркало. Простое девичье зеркало в золотистой рамке с заткнутой в левом углу маленькой открыткой.
В зеркале — тот же челочек, что и на всех этих фотографиях.
И мне до сих пор тяжело осознавать, что я далеко не всегда узнаю собственное лицо.
[1] Амбидекстри́я — врождённое или выработанное в тренировке равное развитие функций обеих рук, без выделения ведущей руки, и способность человека выполнять двигательные действия правой и левой рукой с одинаковой скоростью и эффективность
Глава седьмая:
Катя
Мои руки дрожат, когда я снимаю с огня кофеварку и разливаю напиток по двум чашкам. Немного стыдно, что они у меня совершенно в разнобой, не из маленького французского сервиза, а просто две типовых чашки из супермаркета, которые я наполняю ровно наполовину.
Хорошо, что в холодильнике как раз осталась пара кексов. Хотела взять их завтра вместо перекуса, но придется обойтись бутербродами.
Кирилл стоит посреди моей комнаты, заложив руки в карманы брюк, и смотрит… в зеркало.
— Здесь много моих фотографий, — говорит он, и я с запозданием понимаю, что эту комнату можно смело назвать визуализированной одой моей далеко ненормальной любви.
Я не инфантильная дурочка, я осознаю, что любить мужчину с картинки — не то, о чем двадцатилетней девушке стоит говорить вслух. Я прекрасно понимаю, что все это время моим сердцем владеет не живой настоящий мужчина, а образ, который я наделила одними хорошими качествами, идеализировала до фантастической степени.
А прямо сейчас понимаю и другое: реальность оказалась где-то на другом конце моей выдумки. Потому что, несмотря на безумную тягу к этому человеку, меня бросает в дрожь от того, каким спокойным он остается. Как… мертвец.
Нас чуть не избили пять минут назад, а он просто переступил и пошел дальше.
Возможно, он просто очень уверен в себе?
— Ты очень фотогеничен, — пытаюсь отделаться шуткой, но дрожь в голосе выдает мое вранье. Дрожь — и еще цоканье чашки об блюдце.
Кирилл выступает вперед, забирает кофе из моих рук и степенно, экономя движения, ставит ее на стол. А потом так же медленно и методично растягивает пуговицы на рубашке.
До самого ремня.
— Поможешь? — Он берется за ворот, тянет ткань с плеча, но останавливается как раз в тот момент, когда мой взгляд жадно цепляется за выпуклую кость ключицы с ровным, словно от ножа гильотины, шрамом. Видимо, с моим лицом что-то не так, потому что Кирилл немного приподнимает бровь и задает следующий вопрос: — Тебе не нравится мое тело?
Понятия не имею, как сказать, что я готова прямо сейчас свернуться клубком у его ног.
И его тело не имеет никакого отношения к этому бестолковому желанию.
Я чувствую себя воровкой, которая пробралась в музей древностей, скрытых от человеческих глаз. Не хотела и не строила планов, а просто переступила за ограждение и в свете тусклых ламп увидела то, чего не видели простые смертные.
Ростов, хоть и первая фигура в городе, не любит фотографироваться и давать интервью. Правда, регулярно попадает под прицелы камер почти везде, где появляется. Но он всегда подчеркнуто официален: рубашка, галстук, костюм. Пара снимков в джинсах и свитере не в счет, да и то — на них он выглядит так, что явно не стал бы белой воронов на официальном приеме. Всему виной его отрешенный взгляд и идеальная улыбка. Он словно знает, на сколько миллиметров нужно растянуть губы, чтобы это было так, как нужно с любого ракурса, а взгляд как бы говорит: «Я знаю все, что вы обо мне думаете, и меня это мало волнует».
То, что сейчас, в моей маленькой простой квартирке, он вдруг сбрасывает с себя шелуху внешнего мира, вызывает щемящий восторг и вместе с тем дикую панику. Потому что я не знаю, как себя вести. Меня сковывает полное непонимание происходящего. Неважно, что в моих снах я видела подобное миллион раз: наша случайная встреча, улыбки, слова с нежностью в голосе, красивый тихий вечер…
Я протягиваю руки, чтобы дотронуться до ткани, но тут же одергиваю себя, словно шелк может быть отравлен и через минуту я в муках скончаюсь.
Нужно сказать, что все это — слишком быстро. Что, несмотря на все мои дурацкие чувства и желание отбросить стыд ради одной ночи, я не готова сделать этот шаг. Не знаю почему. Как можно хотеть чего-то — и не хотеть этого до дрожи?
В распахнутых полах рубашки его тело выглядит лучше, чем я могла представить. Пожалуй, он немного худощав, но поджарый и рельефный, с плоской грудью, которая поднимается в спокойном ритме, словно его совершенно не беспокоит происходящее. Наверное, привык, что девушки не отказываются от таких предложений.
— Ты… Мне… — Голос подводит, срывается до кашля, в котором я неуклюже прячу смущение.
— Я тебе не нравлюсь?
На этот раз он все-таки немного изменят холодному выражению лица. Он словно откусил от яблока и почувствовал вкус домашней колбасы. Но его руки там же, застыли, окаменели.
— Нет, нет, что ты! Я просто… не так и не то…
Я слишком энергично жестикулирую руками, пытаюсь сдержаться, но меня словно дергает за ниточки капризная девочка, которая всегда появляется в самый неподходящий момент.
Кирилл все-таки разжимает пальцы и прежде, чем я понимаю, что он задумал, в комнате гаснет свет. Щелчок ночника еще несколько минут эхом звенит в голове, пока меня не начинает окутывать паника.
Я боюсь темноты. До слез, до желания скрести стену, лишь бы выбраться туда, где есть хоть капля света. С тех пор, как проснулась ночью от странного шепота, как будто кто-то невидимый рассказывал на ухо сказку на непонятном языке. Открыла глаза, спустила ноги. Меня тянуло что-то, вело по невидимым следам на полу, как по наклейкам в крупных торговых центрах. Я зашла к маме в спальню, остановилась в дверях и вдруг просто поняла, что ее больше нет. Что она умерла. Мой мозг это понимал, потому что привыкшие к полумраку глаза уже видели и бледное лицо, и беспомощно свесившуюся с кровати руку. Но глупое сердце продолжало на что-то надеяться. Я несколько часов сидела на полу в дверном проеме, думая, что если не подойду, то этого как бы и не произойдет. Что ужасный кошмар закончится, стоит закрыть глаза, а утром я проснусь от того, что мама трясет меня за плечо и спрашивает, почему я свернулась клубком на пороге.
Но чуда не произошло.
И на следующий день я поняла, что боюсь темноты, потому что тот странный шепот теперь будет охотиться за мной.
Уже год я сплю со включенным светом, а когда возвращаюсь домой затемно, не переступаю порог, пока не нащупаю выключать на стене и не убью темноту, в которой прячется мой невидимый преследователь.
Когда Кирилл гасит свет, я судорожно сжимаюсь, втягиваю голову в плечи — и мое сердце за считанные мгновение вдвое увеличивает темп. От этого грохота закладывает уши, от паники мышцы болезненно натягиваются. Я пытаюсь уговорить себя не бояться, быть сильной и перестать верить во всякую чепуху, но чем больше это делаю — тем крепче становится уверенность, что прямо сейчас кто-то чужой и злой дышит мне в затылок.
— В темноте тише, — говорит Ростов где-то у меня над головой.
Кладет руки мне на плечи, скользит ниже, до самых локтей, сжимает, вряд ли осознавая, что почти причиняет боль. И притягивает к себе, хоть я едва переставляю одеревенелые ноги. Он выше меня больше, чем на голову — нос упирается ему под ключицу, прямо к голой коже. Вздох в ответ какой-то сжатый, словно сквозь зубы. Пальцы еще сильнее стискивают мои локти.
