Татьяна Алюшина - Двое на краю света
– Он обо мне спрашивал? – чуть придушенным голосом спросила я.
– Да раз сто, если не больше! – хохотнула Лида и передразнила: – «Де мама? А засем в дугой голод? Мама кода венеся?» Хорошо хоть они с Нюшей, это вы, девчонки, правильно придумали – им вместе веселее, играют хорошо так, да и он отвлекается от твоих поисков.
– Да, это мы хорошо придумали, – согласилась я, чувствуя, как немного отпускает внутреннее напряжение. – Дай ему трубочку.
Лидуша хмыкнула явственно неодобрительно, но вслух свои умозаключения произносить не стала, в трубке что-то зашуршало, послышался неразборчивый шепоток, а потом деловой и серьезный голосочек главного мужчины моей жизни, моего двухгодовалого сыночка:
– Але.
– Привет, солнышко, – улыбнулась я, чувствуя комок в горле.
– Мама, ты де? – с намеком на обиду и готовность заплакать спросил сынок.
– Я в другом городе, Архипчик, у меня здесь работа.
– Отоглафия? – спросил Архип.
– Да, сынок, фотография.
– Про лес?
Архипке очень нравится альбом моих фотографий «Неизвестный Урал», упомянутый сегодня Красниным, он его часто рассматривает и расспрашивает взрослых по сотне раз: «А это те? А это те, такое делево?» И из наших рассказов он четко усвоил, что мама надолго и далеко уезжала, чтобы сделать эти фотографии, и теперь в его памяти сложилась ассоциация: если мама куда-то уезжает работать, значит, снимает фотографии про лес или про горы и реки, ах да, еще и про камни и цветы.
– Нет, солнышко, не про лес, про другое.
– Кода ты пиедешь? – снова напомнил о готовности заплакать сынок.
– Наверное, завтра или через денек, – пообещала я не очень твердо.
– Завтла, – потребовал мой серьезный сын.
– Я постараюсь.
Я поговорила еще с Лидочкой, позвонила Ольге, рассказала о своих новостях и планах и побрела в гостиницу, решив пройтись немного, чтобы упорядочить мысли.
На фига я полезла в эту аферу?! Ну вот зачем мне какая-то там далекая Арктика у черта на куличках, на нулевой широте, вся во льдах и проблемах?
А?! Ну на черта?!
И оставить сына больше чем на месяц?! Да я никогда еще не расставалась с ним так надолго, да какое надолго!! Один раз по работе на два дня уехала, и все! Я даже представить себе не могу, как я проживу это время без него, я ж с ума сойду!
И ведь уперлась – вот надо мне, и все! Вот же зараза! Может, отступиться? Ну действительно, ну на фига мне это? Что я, других цивилизованных мест не найду, куда можно с сыном поехать, если уж снимать приспичит? Да еще с этим Красниным зацепилась, мы же явно с ним диалог провели в русле «кто кого переиграет». И зачем мне все это? И Краснин этот… Ну посмотрела ты на него, послушала, оценила – и хватит! Домой, к сыну и своим ВИП-клиентам!
Я не могу… отступить не могу. Твою ж дивизию!!
Я сидела с ногами на широком подоконнике высокого окна в гостиничном номере, привалившись к стенке спиной, обхватив руками коленки, смотрела на поток машин на набережной, на Неву и, разумеется, крутила в голове, как заезженную пластинку, сомнения-размышления.
Гостиница располагалась в старинном здании на набережной, и номера в ней были стилизованы под позапрошлый век, немного вычурно, но лично для меня любой стиль, который бы они ни придумали и ни наворотили, компенсировали высоченные потолки, большие высокие окна и вид на Неву. Я люблю высокие потолки, чем выше, тем лучше, у меня создается впечатление воздуха, свободы дыхания и какого-то умиротворения от отсутствия сжатости пространства. А еще я люблю размышлять, стоя у окна или сидя на подоконнике и глядя на улицу.
Я поеду в эту замороченную экспедицию!
Я уже поняла, что поеду. Я бы все равно поехала, пусть не в эту, а в другую, в которую так настойчиво и радостно предлагал мне отправиться господин Краснин.
Но мне припекло именно в эту!
Может, потому, что она такая важная, долгая, интересная и труднодоступная? А может, из-за него… из-за Краснина? А вот о нем я сейчас думать не буду, у меня есть проблемы поважней.
Архип. Я, наверное, в две тысячи неизвестно который раз убеждала себя и повторяла мысленно и вслух, что я все замечательно придумала на время моего отъезда и он будет в надежных и любящих руках, окружен заботой и вниманием, но… Вы понимаете.
У меня странноватая семья.
Не так чтобы совсем уж беспредел какой с пьяной перетусовкой родственных отношений и бытовым криминалом, нет, конечно, боже упаси! Но странноватая.
Мой папа Александр Платонович Шротт женился на моей маме, Виктории Владимировне, когда ему было сорок четыре года, когда ему исполнилось сорок пять, родилась Глория, а в сорок восемь – появилась на свет я. Он уже был женат один раз, но развелся задолго да того, как встретил маму. Почему развелся, так и осталось для нас с сестрой тайной, ведь тетя Надя, как мы с Глорией всегда называли бывшую жену папы, стала для нас как родная. Она самый близкий и любимый друг нашей семьи и много помогала и делала для нас.
Это странно, но так и есть. Может, она нас так любила, потому что у них с отцом не было детей, а может, она его так любила всю жизнь, что не хотела расставаться и стремилась присутствовать в его жизни хотя бы в таком качестве?
Я не знаю и не берусь судить.
Отец – известный потомственный архитектор, не настолько, как его отец, наш дедушка, но весьма востребованный и очень даже успешный.
Когда он встретил маму, она только что закончила Суриковское, вся такая молодая, гоношистая и бесшабашная новоявленная московская художница. Что именно его в ней так зацепило, что он в первый же день их знакомства предложил ей выйти за него замуж, до сих пор не понятно никому из родных и близких. Но самое трагическое в этой истории то, что она сразу же согласилась на его предложение.
Ну да, она была красоткой такой своеобразной, совершенно безбашенной, постоянно крутилась в компании известных артистов, режиссеров, художников и писателей, бомонда того времени, кто-то из знакомых ввел ее в этот мир, и она там задержалась насовсем, даже пару раз присутствовала в компании, куда приходил Высоцкий.
И одевалась с большой претензией, похожая на раскрепощенную западную художницу, так что люди оборачивались, когда она дефилировала по улице Горького, нынче исторически восстановленной Тверской, в ярко-оранжевых брюках, бирюзовой блузке-разлетайке, в большой красной шляпе, вся увешанная украшениями, как елка новогодняя, и театрально выверенным жестом курила сигарету в длинном мундштуке.
Она на двадцать два года младше отца и настолько же далека от образа его жизни и понимания его. Они представляют собой двух совершенно не сочетаемых ни в каких ипостасях, запрещенных к совместимости людей, словно живут на разных планетах и пытаются разговаривать друг с другом, одновременно крича в рупор. А когда они встретились, там такие страсти разгорелись, что как Москва не вспыхнула – большая загадка!
