Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

Однако постепенно зрелище и без звука становится вполне интересным, потому что Каталина пускается флиртовать — накручивает прядь волос на палец, кокетливо улыбается, облизывает кончиком острого языка коктейльную трубочку, дрожит ресницами и буквально извивается на стуле, только в ответ по-прежнему получает вежливость и профессионализм. И медленно и необратимо печалится.

Когда разговор подходит к концу, Каталина поднимается, показательно одёргивает платье на бёдрах и плывёт в уборную, а Пётр возвращается к нам.

— Ну как, ну как всё прошло? — нетерпеливо скачет на месте Рита.

— Нормально. Подписала расписку об отсутствии претензий, вытребовала документальное согласование всех видов будущих коллабораций и месяц бесплатного кофе.

— Да я лично буду его ей варить! — клянётся радостная Рита. — Спасибо, Петруша, ты мой герой! Пойду-ка я порву заявление на увольнение!

И с этими словами она уносится в подсобку, а я хитро улыбаюсь.

— Это всё, что она хотела? — спрашиваю.

— Нет, — спокойно отвечает Пётр. — Но всё, что получила. Ась, давай я сейчас быстро позвоню Надюхе, а потом мы поедем уже домой, а?

— Давай, — соглашаюсь я.

Крошечное, едва ощутимое прикосновение костяшками пальцев, как точка с запятой в событиях этого дня, и Пётр уходит в служебные помещения, а я достаю поднос и иду собирать со столиков оставленную посуду, чтобы скрасить ожидание и немного помочь. Заодно подхватываю опустевший бокал Каталины и вытираю рассыпавшиеся блёстки, когда слышу:

— Вот уж не думала, что ты когда-нибудь уведёшь у меня мужика.

Оборачиваюсь и лоб в лоб сталкиваюсь с недовольной, неприветливой и стылой в своей красоте инстадивой.

— Простите? — хмурюсь я.

Каталина медленно обходит меня, цапает унизанными кольцами пальцами шубу и накидывает её на плечи.

— Всегда такой тихоней была, — усмехается она. — Носила уродские свитера и эти старческие пучки. Хотя… — Каталина осматривает меня с ног до головы, и усмешка сменяется презрительной ухмылкой, — и сейчас мало что изменилось.

Аккуратно, на ощупь ставлю бокал на поднос и по тихому бряканью стекла понимаю, что у меня дрожат руки. Потому что это не просто случайный укус, на месте которого появится маленький волдырь, но исчезнет сразу же, как только Каталина выйдет за дверь. Нет, это шальная доза яда, попавшая в вену и готовая вот-вот центрипетально отравить сердце.

— Но так уж и быть, дарю, — продолжает она, поправляя волосы и зажимая маленький клатч под мышкой. — Считай это благодарностью за то, что ты давала мне списывать диктанты.

Каталина снова ухмыляется и делает несколько шагов в сторону выхода — а стук её каблуков по полу звучит в моей голове так, будто кто-то со всей дури бьёт в гонг, — но замедляется, бросив победный взгляд через плечо и недоверчиво сощурившись.

— Насть, ты чё, меня не узнала, что ли? — спрашивает она, заглядывая мне в глаза, а я чувствую, как безумно мечутся мои зрачки.

Настя, Настя, Настя… Последний раз меня называли Настей, когда…

— Да ладно! — громко смеётся Каталина. — Это же я, Катя Лаврентьева! Мы с тобой десять лет в одном классе проучились, ты чего?!

И я со страшным лязгом проваливаюсь куда-то далеко-далеко.

В те времена, когда я была Настей.

В те времена, когда в меня попало семя монстеры.

Глава 29

На одну долгую минуту — или на растянувшуюся вечностью секунду, или на сжавшийся в мгновение час — мне кажется, что я умираю, и страх сковывает всё тело. Я вижу, как шевелятся её губы, но не слышу слов, потому что сердце колотится так громко, что звуки меркнут. А ещё оно горит, горит красным пламенем и жжётся, рвётся наружу, и я тяну дрожащую руку к груди, сцепляю онемевшие пальцы на пересохшем горле и смотрю, как она уходит, сквозь мутное марево смотрю, как она разбивает каблуками напольную плитку, хлопает дверью, заставляет стекло пойти трещинами и осыпаться острыми осколками. Так нереально, но так громко, это так невыносимо громко, что я хочу бежать, хочу и не могу, ставшие ватными ноги не слушаются, не двигаются, они связаны, скованы и парализованы, как в том знакомом каждому ночном кошмаре. И я лечу, я парю в невесомости, я падаю в ад, я изрезаю кожу о колкое стекло, я сгораю изнутри, мне так жарко, так нестерпимо жарко, мокро, липко, будто я уже варюсь в дьявольском котле, погружаюсь всё глубже и глубже, а в ушах появляется монотонный гул. И издалека с большим трудом через него прорывается глухой голос, знакомый мне голос, любимый мной голос.

— Ась, дыши!

Мои раскалённые щёки сжимают чьи-то холодные пальцы, не мои пальцы, я всё ещё не чувствую свои пальцы, и я так не хочу умирать, пожалуйста, я не хочу умирать.

— Посмотри на меня, малыш.

Глаза, сквозь красную, горячую, мерклую пелену я вижу глаза, чёрные глаза, его чёрные глаза. Сквозь раскатистый, зычный, густой грохот собственного сердца я слышу его голос, всё ещё глухой голос, но любимый голос, мне очень страшно, и я не хочу умирать.

— Умница. А теперь сделай вдох. Давай. Я с тобой.

Ледяной воздух по сухим губам, чудовищная боль в груди, сердцу тесно, сердце упирается в рёбра и мечется, пойманной в клетку птицей мечется, а я вижу только чёрные глаза, я чувствую холодные пальцы, я слышу знакомый голос, и кружится голова, так сильно кружится голова, так хочется упасть, но я не падаю, я больше не падаю, потому что он меня держит, он очень крепко меня держит. И я медленно, вздох за вздохом, возвращаюсь в реальность.

Вожу пальцами по бурому кирпичу, тщательно прощупывая все выщербинки и выемки и ожидая, когда к онемевшим подушечкам вернётся чувствительность. Он стоит рядом, заслоняет меня от взглядов редких прохожих, защищает от злого мороза и что-то говорит, что-то рассказывает про собаку, про кота, про творчество битников, время от времени напоминает, что нужно дышать, и просит подсказать ему, как называется тот цветок с длинными листьями в смешной горошек, но я не помню. А в узкий переулок, куда выходит задняя дверь кофейни, пробираются тонкие сумерки короткого зимнего дня.

Разворачиваюсь, прижимаюсь спиной к стене, и он поправляет накинутый на мои плечи пуховик, находит ладони и засовывает их в рукава своего свитера — так, что я могу обхватить пальцами его запястья, нащупать его пульс и заставить сердце биться вровень.

Сегодня я не умерла.

Просто случайно и, как это обычно бывает, внезапно вспомнила, что я сложная, неправильная, ненормальная и неполноценная.

— В школе меня называли Настей, — тихо произношу я, ощущая, как слова рассекают горло.

— Тебе не нравилось? — спрашивает он.

— Я не знаю.

Задняя дверь «Пенки» с натужным скрипом приотворяется, и в щель просачивается Рита, внимательно меня осматривает, бросает быстрый вопросительный взгляд на Петра и неуверенно шепчет:

— Всё нормально? Принести чего-нибудь — воды, чая?

Я отрицательно мотаю головой, слабо улыбаюсь, и она ещё какое-то время пытливо нас изучает, а потом кивает и скрывается в кофейне. Я снова концентрируюсь на пульсе Петра, пытаюсь контролировать дыхание, шевелю пальцами, прощупывая выступающие на его предплечьях вены, и понимаю, что я их чувствую. Выщербины на кирпиче не чувствовала, а его вены чувствую.

— Ещё называли зубрилой, заучкой и занудой, — продолжаю я, бесцельно бродя взглядом по его груди, пристально разглядывая ровные строчки на его куртке, пересчитывая зубчики на молнии и ничего из этого не замечая. — Я не обижалась, мне было всё равно. Да, я много училась, я очень много и старательно училась, потому что…

Перевожу дыхание, нахожу глазами крошечный волосок, прилипший к свитеру Петра, фокусируюсь на нём.

— На школьном выпускном я напилась водки из горла и бросила свою золотую медаль в реку. Они стояли рядом, мои одноклассники, смеялись, подначивали, говорили, что мне слабо. Но мне тоже было… всё равно. Просто на секунду показалось, что я свободна. Что могу, наконец, уйти… От них… От всех…