На крючке - Эмили Макинтайер
Сми протягивает стеклянные карманные часы, его ухмылка настолько широка, что касается щек.
— Тебе нравится моя новая игрушка? Она почти такая же громкая, как та, которую ты заставил меня выбросить за борт на днях, — он хихикает, качая головой.
Мои легкие сдавливает от шума, в голове мелькают вспышки крокодильих сапог и щелчки закрывающихся дверей, заставляя мою грудь разрываться, а воспоминания распластываться и резать свежие раны.
Он подходит ко мне, пока кончики его ботинок не соприкасаются с моими, поднимает часы и прижимает их к моему уху.
— Ты знаешь, как трудно найти часы, которые действительно тикают? Те, что были у меня раньше, были особенными. Они были точно такие же, как у моего отца, — он хмурится. — Но мне нужно было убедиться, что то, что сказал мне Старки, правда.
Мои руки летят к голове, пытаясь заглушить шум, мои нервные окончания царапают кожу, как тысячи жучков, отчаянно пытающихся выбраться наружу. Красное начинает проникать в мое зрение, дымка приносит ярость и стыд — летучую смесь, которая постоянно живет внутри меня. Мои ладони выстреливают, хватывая рубашку Сми в свои руки, сжимают ткань и поднимают, пока его ноги едва не касаются земли.
— А, а, а, — поет он. — Ты ранишь меня, и он убьет ее.
Я тут же отпускаю его, мое сердце бьется о ребра, пока я борюсь с маниакальными мыслями. Я ненадолго задумываюсь о том, чтобы выхватить у него из рук нож и попытаться отрезать себе уши; все, что угодно, лишь бы прекратить мучения.
Он отходит, тиканье становится чуть менее интенсивным, прежде чем его рука отводится назад и врезается в мою щеку, мое тело падает на землю, когда ноющая боль распространяется по моей челюсти. Он приседает, мой нож свисает между его коленями.
— Я был там в ту ночь, когда ты убил моего отца, — шепчет он. — Я наблюдал за тобой через окна, когда ты взял этот нож, — он поднимает его к моему лицу, проводит им по моему телу, а затем глубоко вонзает его в бок. — И обескровил его на полу.
Жгучая боль вспыхивает в моем туловище, когда он крутит рукоятку, я стискиваю зубы от жжения.
— Ты жалеешь об этом? — спрашивает он.
Мое лицо лежит на грязном полу, но я поворачиваю голову так, чтобы он увидел мою ухмылку.
— Я бы убил его тысячу раз и заставил бы тебя смотреть каждый из них.
Он вытаскивает нож из моего бока, кровь хлещет из раны и пропитывает мою рубашку, моя кожа становится липкой.
— Он должен был стать моим, — говорит он. — Он обещал, что возьмет меня к себе, как только ты уедешь. Он собирался отослать тебя, но потом вдруг передумал, — край ручки ударяется о мою щеку. — И так, я ждал… три года, пока тебе исполнится восемнадцать, а потом ты все испортил.
Медь скапливается у меня во рту, и я сплевываю ее на землю, отталкиваясь, чтобы сесть, моя голова становится туманной от резкого движения. Я прислоняюсь спиной к стене, моя рука тут же прижимается к боку, чтобы попытаться остановить кровотечение.
— Я оказал тебе услугу.
— Ты забрал у меня всё! — кричит он. — Значит, я заберу всё у тебя.
Хотя я уверен, что он хотел, чтобы его слова внушали страх, они приносят только осознание. Потому что я думал точно о такой же фразе. Я представлял ее себе тысячей разных способов, когда представлял свои последние слова Питеру. Смех подкатывает к моему горлу, боль в боку стихает; хотя это ничто по сравнению с разрушительной правдой, что Сми такой же, как я.
А для него я такой же, как Питер.
— Тебе нужна моя жизнь? — я кашляю, кровь бурлит в горле. — Все, что тебе нужно было сделать, это попросить. Она твоя.
Брови Сми опускаются.
— Этого недостаточно, — он идет ко мне, наклоняясь, пока его лицо не оказывается прямо напротив моего. — Я хочу увидеть выражение твоего лица, когда я убью единственного человека, который проявил к тебе любовь.
Он говорит о Венди. Конечно, о ней. Потому что жизнь — это полный круг, и вполне уместно, что он заберет у меня то, что я так хотел забрать у Питера.
Поп. Поп.
Мое сердце колотится в груди, когда раздаются выстрелы, мой желудок сжимается, когда мои глаза в страхе перебегают на Венди.
Нет. Только не она. Кто угодно, только не она.
Облегчение разливается по моим венам, когда я вижу, что она в порядке, пистолет исчез из ее рта, ее глаза расширены, когда она смотрит на обмякшую фигуру Старки, мертвую у ее ног.
В воздухе раздается еще один хлопок, Питер делает шаг вперед, стреляет Сми в затылок, и тот тоже падает на землю.
Я не чувствую удовлетворения от его смерти. Я слишком хорошо понимаю всепоглощающую ярость жажды мести. Как она проникает в твои поры и отравляет твою кровь, пока ты не можешь думать ни о чем, кроме мести. Я лишь надеюсь, что в смерти он обретет покой.
— Придурки, — бормочет Питер, подходя и отвязывая Венди. — Тина, теперь ты можешь выйти.
Тина встает с того места, где она сидела за большим камнем, прячась все это время. Я кривлюсь, когда встаю, моя рука прижимается к боку, жжение пронизывает мое туловище. Мои ноги спотыкаются от головокружения, но я глубоко дышу, пытаясь сфокусировать взгляд.
— Тебя зовут Джеймс Барри? — спрашивает Питер, наклоняя голову.
— Да, — отвечаю я.
Я представлял себе этот момент годами — выражение лица Питера, когда он поймет, кто я такой. Но сейчас я чувствую лишь пустоту. Я заставляю свои ноги двигаться, иду к ножу, хриплю от боли, когда наклоняюсь, чтобы поднять его, из раны вытекает свежая кровь и просачивается сквозь рубашку. Я не уверен, насколько глубок прокол, но мое тело холодеет, и я уверен, что теряю больше крови, чем кто-либо посчитал бы разумным.
— Ты похож на своего отца, — продолжает Питер. — И твой брат похож на тебя.
46. ВЕНДИ
