Дж. Редмирски - По дороге к любви
Мы репетируем до самой ночи, но потом приходится прекратить, чтобы не беспокоить соседей за стенками. А жаль, я уже вошла во вкус и начинаю понимать, что к чему, чувствую себя свободней и не очень беспокоюсь о том, что скажет Эндрю.
Думаю, у меня уже неплохо получается.
Ложимся спать пораньше, репетировать нельзя, а больше делать нечего. Лежим рядышком, просто разговариваем.
— Я так рада, что у тебя все-таки хватило выдержки терпеть мой несносный характер, — говорю я, удобно устроившись на его согнутом локте. — Иначе я сейчас была бы уже в своей Северной Каролине.
Губы его касаются моих волос.
— Я должен тебе кое в чем признаться.
Навостряю уши.
— Интересно…
— Да, — продолжает он, глядя в потолок, по которому бегают волны огней ночного города, складываясь в причудливые узоры. — Помнишь, в Веллингтоне, когда мы ночевали в нашем первом мотеле, утром я дал тебе две минуты на сборы и ты пошла в ванную… — Он делает паузу, и я чувствую, что голова его поворачивается ко мне.
Я отодвигаюсь, чтобы видеть его лицо.
— Помню. И что ты сделал?
Он робко улыбается:
— Ну, в общем… сфотографировал на телефон твое водительское удостоверение.
— Зачем? — удивленно моргаю я.
Приподнимаюсь, чтобы можно было смотреть на него, не рискуя потерять глаза, которые в прежнем положении чуть не вылезали из орбит.
— Ты что, сердишься?
Я даже присвистываю.
— Не знаю, смотря что ты собирался делать с этой, кстати, личной информацией.
Он отводит глаза, но даже в темноте я замечаю румянец на его щеках.
— Ну конечно, не затем, чтобы потом разыскать тебя, убить и разрезать на кусочки.
— Спасибо, утешил! — Я не могу удержаться от смеха. — А если серьезно, зачем?
Он снова смотрит в потолок, похоже, размышляет.
— Просто подумал, что так смогу в случае чего разыскать тебя, — признается он. — Понимаешь, на всякий случай… Если мы все-таки разъедемся в разные стороны.
Глаза мои теплеют, но от улыбки я воздерживаюсь. Нет, за то, что он сделал фото именно по этой причине, я не сержусь, даже готова расцеловать его, просто мне не очень понравились слова «на всякий случай». Я снова вспоминаю, как он собирался улизнуть, неважно куда и зачем, вспоминать об этом больно.
— Эндрю…
— Что, детка?
— А может, ты еще что-то от меня скрываешь?
Он отвечает не сразу:
— Нет. А почему ты спрашиваешь?
Я тоже гляжу в потолок:
— Не знаю… Просто у меня всегда было странное чувство, что ты… делаешь все с какой-то… неохотой, что ли.
— С неохотой? — удивленно переспрашивает он. — Я что, с неохотой уговаривал тебя отправиться со мной в это путешествие? Или с неохотой провел с тобой нашу первую ночь?
— Кажется, нет…
— Послушай, Кэмрин, с неохотой я думал только о том, правильно ли это, если мы будем вместе.
Я приподнимаюсь и гляжу ему в глаза. На лицо его падает тень, и от этого они сверкают еще ярче. Он сейчас без рубашки, голый по пояс, одна рука закинута за голову.
— И ты думаешь, что это неправильно?
Кажется, разговор заехал куда-то не туда, и у меня болезненно сжимается сердце.
Он протягивает свободную руку и осторожно берет меня за запястье.
— Да нет же, детка… я… я считаю, что у нас с тобой все очень даже правильно, правильней быть не может… и поэтому думаю… то есть раньше думал, что нам с тобой лучше расстаться.
— Что за абракадабра! Ничего не понимаю.
Он тянет меня к себе, и я ложусь ему на грудь, упираясь в нее руками.
— Просто я не был до конца уверен, стоит ли нам… ну, ты понимаешь, — говорит он, расчесывая пятерней мои волосы. — Но признайся, ведь ты и сама не совсем была в этом уверена.
Ложусь на спину рядом с ним. Тут он, пожалуй, прав.
Я одно только не совсем понимаю: почему он-то так осторожничал со мной. Он знает, почему я уехала из дома, знает про Иэна, про то, как он погиб. У меня-то все ясно и понятно, так и так, можно по пунктам перечислить. А вот какие у него тараканы в голове… Темный омут, одним словом.
И мне кажется, дело тут не только в его отце.
Он убирает руку из-под моей головы, влезает на меня верхом, упираясь в матрас мускулистыми руками.
— Я так рад, что музыка мешает тебе спать, — говорит он, очевидно, вспомнив, как я наехала на него в автобусе, потом наклоняется и целует меня.
Я беру его прекрасное лицо в обе ладони, тяну к себе, чтобы поцеловал еще раз.
— И еще я рад, что картошка растет в Айдахо.
А я молча улыбаюсь и снова тяну его к себе для поцелуя. На этот раз он отвечает крепко и страстно. Потом опускается ниже, целует грудь, доходит до живота. Кончиком языка обводит пупок, и пальцы его залезают мне в трусики.
— Вряд ли я сейчас смогу… — шепчу я, наблюдая за его маневрами.
Он снова проводит языком по животу, потом, когда рука моя тянется погладить его лицо и взъерошить волосы, целует мне пальцы.
— Не волнуйся, никакого секса, — говорит он. — Я осторожненько, обещаю.
Снимает с меня трусики, и я слегка приподнимаюсь, чтобы ему было удобней.
Он целует внутреннюю поверхность моего бедра. Потом с другой стороны.
— Язык у меня влажный, так что щипать не будет, не бойся, — ласково произносит он и снова целует мне бедра изнутри, поближе туда, где уже разгорается пламя.
У меня перехватывает дыхание: чувствую, как пальцы его осторожно касаются половых губ и расправляют их.
— Черт, детка, да у тебя здесь и вправду опухло.
Он произносит это совершенно искренне, без тени шутки.
Слегка щиплет, но, боже мой, как хочется…
Горячее дыхание его словно опаляет меня между ног.
— Постараюсь быть очень нежным, — говорит он, и у меня снова перехватывает дыхание, когда его влажный язык касается меня; он осторожно помогает себе пальцами, но так бережно, что я почти не чувствую их прикосновения.
Язык его продолжает свое дело, снова и снова лаская меня так нежно, что я не ощущаю никакой боли, один только совершенный, ничем не сдерживаемый, исступленный восторг.
* * *«Заброшенную усадьбу» мы репетировали два дня, почти всегда в номере гостиницы «Холидей-инн», но несколько раз уходили гулять вдоль Миссисипи до самого конца Канал-стрит и там тоже пробовали. Мне кажется, Эндрю осенила хитроумная идея: так он хотел приучить меня петь при посторонних. В это время народу там было немного, но я все равно сильно нервничала. Как правило, прохожие шли мимо, не обращая на нас внимания (мы не делали вид, что поем для публики, часто обрывали пение, делали долгие паузы, начинали петь с разных мест, так что и слушать было особенно нечего), но, бывало, кое-кто и задерживался. Какая-то женщина остановилась и с улыбкой стала слушать, как я пою. Не знаю, правда, понравился ли ей мой голос, или просто стало жалко меня: пела я отвратительно.
