Ирина Лобусова - Пять минут до любви
— Скажите, что я ее любил. Я действительно ее любил. И для меня всегда она будет единственной женщиной…
— Поддонок!
Он не обиделся.
— Да, это так. Я поддонок. Сто стороны вам видней. Мне жаль, что все так получилось. Вряд ли она меня простит…
— Я передам ей то, что ты сказал.
— Вы ничего не можете понять! Может, она будет счастлива в жизни, если, конечно, не поверит кому-то еще.
Казалось, слова физически отягощают его. Он весь как-то сжался, сгорбился, по — птичьи втянув голову в плечи. А потом соскользнул с табуретки и куда-то ушел. Я смотрел, как мелькала его стариковская сгорбленная спина сквозь толпу обдолбанных малолеток.
Я обещал, что передам его слова, и держу свое слово. Может, от того, что он испытывает угрызения совести, тебе станет чуточку легче. Говорят, что у трезвого на уме, у пьяного на языке. Ему можно верить, но это полный конец истории. Все. Это конец. Я рад, что ты вовремя обратилась ко мне. Я мог бы отчитать тебя за то, что ты не сделала это раньше. В случае чего сразу обращайся ко мне. Мне очень понравилось быть частным детективом. Но я искренне надеюсь, что второго раза не будет. Живи и больше не попадай в трясину — никогда. Я никому ничего не расскажу даже под страхом смерти — не бойся. Для профилактики мозгам перечитай все, что я написал. И помни об этом. Все будет хорошо. Ты скоро встретишь свое счастье. Я целую и люблю тебя. Живи. Живи всегда! Надеюсь, скоро увидимся. Твой друг. Подпись.”
Я храню это письмо в ящике своего шкафа. Оно лежит внизу, на самом дне — вперемешку со старыми конспектами, косметическими каталогами и не нужными письмами. Я не беру его в руки, не перечитываю и стараюсь не вспоминать. Потому, что снова боюсь пережить те страшные часы, которые пережила, когда первый раз взяла его в руки. Я уничтожила бы его — если б смогла. Но это будет неправильно. Поэтому я продолжаю его хранить. Оно лежит на дне моей души — тяжелым бесценным грузом.
Любовь — это…. Положить теплое одеяло на его сторону кровати, если он собирается прийти поздно. Поздно. Очень поздно. Может, вообще никогда. Человек привыкает к пустоте в комнатах. Это так просто — за все платить. В жизни все четко сформулировано и разложено по полочкам. Нужно только эти полочки увидеть.
Иногда я спрашиваю себя: как можно привыкнуть к горю? И отвечаю очень просто: к горю привыкнуть нельзя. Можно научиться с ним жить. Боль от времени принимает различные формы. Но если научиться управлять собственной волей, можно сгладить этим формам углы. Можно даже превратить боль в маленький шар — чтобы время от времени перекатывать в своей ладони. И напоминать себе, что дальше все будет хорошо.
Через несколько дней я ужинала в небольшом, уютном кафе вдвоем с подругой. Окружающим я не объясняла, почему раздумала ехать. Только маме заикнулась о том, что он мне обо всем лгал. Окружающие восприняли новость спокойно. Я решила взять себя в руки и изредка выходить на люди. Для этой цели я договорилась встретиться с подругой. Для меня стало непосильным трудом одеваться, краситься, выходить на улицу. Мне хотелось ходить страшной, непричесанной, в грязном халате по собственной квартире. Но – человек подчиняется общественным законам. Существование не может превратиться в замкнутый круг. Я пригласила подругу на ужин потому, что не хотела никуда выходить.
Господи, это было такой мукой….. Слышать человеческие голоса, видеть людей. Мы остановились на небольшом уютном ресторане в центре города. Выбрали на ужин кавказские шашлыки.
Днем я выгребла из шкафа кучу каких-то платьев в и бросила на кровати, как мусор, не прикасаясь. Все это казалось ненужным, бесполезным ворохом тряпок, не вызывающим никаких эмоций. И то, что мне предстояло рыться в этой куче тряпок, а потом одеть что-то на себя — причиняло почти физическую боль. Наугад я запустила туда руку и вытащила что-то на поверхность. Когда я разглядела на свету, что я вытащила, я почувствовала себя так, словно по мне полоснули ножом. Черная переливающаяся тряпка, бросавшая отблеск на кожу. Еще хранившая запах моих духов.
То самое платье, в котором я была на концерте. Той ночью, уничтожившей все мечты, несозданную семью, дом… Той ночью, когда, обезумев от боли, я металась в поисках неминуемой смерти — для того, чтобы вернуться к жизни и пережить еще большую боль… Все закружилось и поплыло перед моими глазами. Все смешалось, быстро неслось… по моим щекам, падая вниз, стекали тяжелые капли, оставляющие на материи почти не видимые следы.
И тогда, совсем не соображая, что делаю, я вцепилась пальцами в ткань и стала рвать в клочья — зубами и когтями, так, что платье трещало по швам. Словно врага, ненависть или ожившее воплощение зла, я уничтожала это платье. До тех пор, пока разодранной тряпкой оно не повисло в моих руках. Через несколько минут все было закончено. На полу остались рванные матерчатые клочки. В воздухе еще кружились нитки и пыль. Пальцы болели от напряжения — я слишком сильно их сжала. Механически, машинально я прикрыла лицо. Я оплакивала не свои разбитые мечты. Я оплакивала просто свое платье. Потом отряхнула с ног рванные клочья, утерла слезы рукой. Что-то со мною произошло. Но что? Я еще этого не знала. Только в тот момент я стала совершенно другой. С более спокойной душой.
Блеск — янтарный, фиолетовый, желтый, в котором больше не было запаха моря. Все наплывало и оставалось в глазах… Словно все действительно видела прежде, не забывая ни на минуту, ни на секунду. Это там, далеко, в прошлой жизни я держала в руке бокал с вином и полной грудью вдыхала ночной воздух, слыша шум волн… Где-то там. Это было трогательное воспоминание — изумруд вечерней фиесты, подаривший когда-то чьи-то чужие глаза. И я растворялась в воспоминаниях, застывала всем телом, и доносившиеся звуки музыки застревали горькой коркой на губах. Так мало — и одновременно так много. Залитый вечерними огнями город и сметающая все на пути своем страсть. И это действительно было прошлым. Я понимала все именно в тот вечер. Прошлое, стаей черных мошек кружащее надо мной. Тайным облаком, унося навсегда запах моря, страсть, допитый бокал с вином. Кто-то больно тряс меня за руку, пытаясь вытрясти из меня кости и вены. Чей-то голос выплывал из забытья…
— Что случилось? Лена! Ты плачешь? Почему ты плачешь? Почему у тебя такое отрешенное, чужое лицо?
Я не могла отвечать — глупо объяснять человеку, который не знает… Подруга не знает, что в солоноватом вкусе любви изначально содержится привкус непролитых слез.
— Нет, я не плачу. Мне что-то попало в глаз. Соринка, наверное.
— Будешь кому-то другому врать! Могла бы убедительней придумать! У тебя такое лицо…
