Анна Берсенева - Французская жена

Мария почувствовала, что кровь отливает у нее от лица, и оно становится холодным, неживым. Она подняла руку, коснулась ею своей щеки и не ощутила прикосновения. Но пальцы стали мокрыми – по щеке текли слезы.

– Маша!.. – Феликс бросился к ней. – Как же я… Вот она, неприкаянность мужицкая, боком мне выходит! Не могу по-человечески объяснить. Маша, милая моя… – Он сел на кровать, за руку вытянул Марию из угла, в который она забилась, посадил к себе на колени. – Что ж ты душу мне переворачиваешь? Стыдно же мне перед тобой, понимаешь?

– Почему тебе стыдно?

– Потому что я для тебя не мужчина, а только бремя. Во всяком случае, сейчас. Я думал, учиться пойду, тогда хоть как-то…

– Ты думаешь, я помешаю тебе учиться?

– Думаю, не помешаешь. – Он улыбнулся невеселой улыбкой. – Но существует же какая-то социальная лестница, я же понимаю. А ты тем более понимаешь. И в подвал тебе по этой лестнице со мной спускаться ни к чему.

– Она существует, но выглядит не так, как тебе кажется, – сказала Мария. – Эта лестница состоит не из пустых фантомов, а из очень существенных ценностей. Которыми ты обладаешь.

Феликс был голый, колени у него были теплые. Она сразу же почувствовала себя спокойнее, как только очутилась у него на коленях. Тем более что он прижимал ее к себе очень крепко.

– Но бабушка твоя в обморок упала бы, если б ты ей рассказала, кто я и что.

– Моя бабушка, если ты имеешь в виду графиню де Ламар, была крепкий орешек. Феликс, перестань объяснять мне, в чем состоит аристократизм. Я знаю это лучше, чем ты.

– Ну и в чем же он, твой аристократизм?

– Не мой – любой. Например, в том, чтобы считать талант очень большой ценностью. И любовь – тоже очень большой. А вычислять, какую пользу можно извлечь из любви, это как раз и есть плебейство. Не надо меня в нем подозревать.

– Я не подозреваю, – смущенно сказал Феликс. И добавил с мальчишеской горячностью: – Но и ты тоже!.. «Как мне предложить тебе свою любовь!» – сердито передразнил он. – У меня сердце останавливается, как только о тебе подумаю, а ты годы свои считаешь… Забудь.

Он быстро повернул ее к себе лицом, перекинул ее ногу через свои колени и обнял ее, прижал к себе. Мария подалась к нему, выгнулась у него в руках и сразу почувствовала, как твердеют мускулы у него на животе, на груди, на плечах, как весь он становится твердый, страстный, как желание, разбуженное ею, вот этим ее мгновенным ответным изгибом разбуженное, наполняет его силой.

«Как странно, что он стесняется себя, – пронеслось у нее в голове. – Он не просто прекрасный – он утонченный любовник».

Но это была ее последняя внятная мысль. Хваленая ясность ее ума утонула в горячем тумане, и она лишь вскрикивала, когда Феликс то приподнимал ее над собою, то опускал, и потом, когда их тяга друг к другу, его тяга в нее, в ее тело, их сплетенье и соединенье стали уже полными, безудержными, безоглядными!

Они снова упали на кровать.

– Видимо, мне в самом деле придется забыть мой возраст, – чуть отдышавшись, сказала Мария. – Ты уверил меня в этом очень ловко. Ты почувствовал мои развратные мысли и поэтому захотел меня, да? – с любопытством спросила она.

– Я тебя захотел самостоятельно. Но направление твоих развратных мыслей мне очень нравится. А особенно их разнообразие.

Они расхохотались.

– А где ты намерен учиться? – спросила Мария.

– Пока еще не намерен. Желание только. Когда думать… о том перестал, оно и появилось.

– Мне кажется, ты не слишком откладываешь исполнение своих желаний. Так где?

– В Высшей технической школе. В Москве десять лет в Бауманский собирался, все думал: вот заработаю, квартиру куплю, а уж потом… Больше некуда откладывать – скоро голова состарится. Со мной парень один работает в мастерской, он как раз в Гранд Эколь учится. По тому, что он рассказывает… Мне кажется, попробовать я могу.

– Мне тоже так кажется. Гранд Эколь довольно многообразны – ты сможешь выбрать.

Мария хотела сказать, что может узнать для него об этом подробнее, но решила, что говорить этого не надо. Ум у него живой, он сам во всем разберется. И, быть может, ему покажется неловким, что она его опекает?

Ей совсем не хотелось его опекать – ей самой нравилась его опека. Нет, не опека, а то, как он обнимает ее, кладет ее голову к себе на грудь и гладит вот так, с медленной, немножко рассеянной лаской…

Она закрыла глаза, прислушиваясь к его рукам. Они и правда двигались все медленнее, словно запинаясь.

Мария подняла голову.

– Ты уже засыпаешь, – сказала она, глядя, как закрываются его глаза. – А я хотела выпить вина.

– Да, – сказал он. – Да-да. Сейчас выпьем. Я сейчас…

– Я сама принесу, – улыбнулась Мария. – Ты потратил на меня много сил и просто не донесешь бутылку.

Когда она вернулась с бутылкой бордо и двумя бокалами, Феликс уже спал. Он лежал, раскинувшись, посередине кровати, и грудь его вздымалась медленно, мощно – так, как вздымается она только в глубоком сне, которым охвачен мужчина, уставший от работы и любви.

Мария села на край кровати, налила себе вина.

«За твое счастье!» – без слов сказала она спящему Феликсу.

Она выпила вино, поставила бокал на столик у зеркала, рядом с оловянным мушкетером.

«Я тебя охранял, – сказал ей стойкий оловянный солдатик. – Я тебя хранил, а потом отдал ему, чтобы ты была счастлива. Ведь я все сделал правильно, не так ли?»

Мария улыбнулась.

«Счастье пришло ко мне странным путем, – подумала она. – Где я это слышала? Да! Мама сказала мне когда-то, что так бывает».

Она взяла руку Феликса, подержала ее в своей, поднесла к губам. Рука была тяжелая от работы и ласки. Мария провела губами по его жесткой, твердой ладони.

«Вот он, мой странный путь. Мой счастливый».

Его ладонь светилась у нее перед глазами в полумраке.

Огромная ладонь, сила которой наполняла счастьем ее сердце и разум.