Мария Воронова - Клиника верности

— Не знаю, — отрывисто сказал Иван.

Отвернувшись от нее, он внимательно смотрел в окно.

— Прошу тебя, позвони Колдунову! Прямо сейчас, еще не очень поздно. Он расскажет тебе, как было, и у нас снова все станет хорошо.

— А что, у нас когда-нибудь было хорошо? — усмехнулся он. — Лично я такого не помню.

Алиса ненавидела сцены, в любых обстоятельствах старалась держать себя в руках и не терять достоинства. Но сейчас она готова была на все, лишь бы вернуть уютный мирок семейного счастья, едва обретенный и тут же разрушенный неосторожными словами отца.

Она заплакала:

— Ваня, не казни меня за то, в чем я не виновата!

— Почему ты сразу не сказала мне, как рожала? Это же так естественно пожаловаться мужу на свои невзгоды! Ты не хотела, чтоб я знал, откуда тебя забрали!

— Мне просто неловко было… Вроде я хвастаюсь: мол, не только ты там на полюсе геройствовал, я тоже хлебнула лиха.

— Ну-ну.

Она плакала, забившись в угол и кусая носовой платок, чтобы отец не услышал ее рыданий.

Иван спокойно разобрал постель, почистил зубы и лег.

— Иди спать, — буркнул он наконец, — и хватит реветь, а то молоко пропадет.

Всхлипнув в последний раз, Алиса пошла умываться. Закрывшись в ванной, она сидела на полу, глядя на бьющую из крана воду, и горько думала, что никому не нужна. Сначала Васильев отрекся от нее, теперь — Иван, ухватившись за ничтожный, надуманный повод. Но ей нельзя отчаиваться. Потерпев эти поражения, она обязана выстоять ради ребенка.

Стоило ей лечь, он сразу навалился на нее.

— Ты что? — отстранилась она.

— У меня три месяца не было женщины, что! А ты вроде как моя жена. — Он грубо, коленом, раздвинул ей ноги. — Тебе уже можно?

— Да, можно. Но…

— Потом поговорим.

Он взял ее жестко и грубо, не соединяясь с ней, а утоляя плотское желание. Не целовал и нетерпеливо отмахивался от ласк, которыми она, отчаявшись найти слова, хотела выразить свои чувства к нему. Налитая молоком грудь мешала, Алиса вскрикнула от боли, когда муж надавил на нее всем телом, и тогда он рывком перевернул ее на живот и крепко прижал ее плечи к подушке, так что Алиса еле могла дышать. Он яростно вошел в ее лоно, не дожидаясь, пока она будет готова принять его, и сильно, мощно двигался в ней, не думая о том, что причиняет боль.

— Шлюха! Тварь! — шипел он в такт своим движениям, железные пальцы больно впивались в ее плечи, а ногами он крепко придавливал ее к кровати, не давая вырваться.

Но самое ужасное было в том, что, чувствуя его презрительную ненависть, превратившись для него просто в кусок человеческой плоти, Алиса первый раз в жизни ощутила физическое наслаждение. Оно накатило внезапно, она никак не могла остановить этот поток… Осознавая всю глубину своего унижения, она открывалась ему…

— Вот так, — сказал он, когда все закончилось. — Так тебе хорошо. В говно окунули, ты и рада. А когда по-хорошему — лежишь, кривишься. Не понимаешь, куда это ты попала.

— Хватит! Никто не давал тебе права оскорблять меня.

— Как это никто? А ты? Ты сама вложила мне в руки это оружие, когда бегала трахаться с Васильевым. Так что не жалуйся теперь.

— Ничего не было, но, раз ты мне не веришь, я готова все признать. Я — шлюха, пусть так. Давай разводиться. С папой я завтра же поговорю.

Он молчал.

— Зачем тебе такая жена? Ты меня презираешь, не веришь мне, разве это жизнь? Расстанемся и все забудем.

— Нет.

— В каком смысле нет?

— В прямом. Я остаюсь.

— А я не хочу, чтобы ты остался и каждый день подвергал меня оскорблениям!

— Мало ли что ты хочешь.

— Ваня!!! — Алиса вскочила с постели. — Зачем тебе это надо? Тебе нравится иметь рядом с собой униженное существо, которым можно помыкать как угодно? Ты хочешь совсем уничтожить меня и сделать бессловесной прислугой, так, что ли? Может, ты поэтому так радостно поверил, что я ходила в академию трахаться с Васильевым? Так знай — меня сломать тебе не удастся!

— Хочется верить, — буркнул он.

— Ты окунаешь меня в грязь, а потом говоришь, что это нравится мне самой! Чего ради я буду это терпеть? Чтобы у ребенка была иллюзия отца?

— Позволь тебе напомнить, что именно ради этого ты вышла за меня замуж. Ты обещала быть мне честной женой, а я обещал заботиться о тебе и о ребенке, как о своем собственном. А я, дорогая, привык держать свои обещания и не считаю, что если со мной поступают нечестно, это дает мне право тоже делать подлости.

— Я освобождаю тебя от твоего обещания.

— Я обещал не только тебе, — сказал он спокойно. — Но и ему. — И показал в сторону кроватки. — У нас теперь есть ребенок. Мы с тобой все свои карты уже разыграли, теперь остается только засунуть наши чувства в одно известное тебе место и постараться сделать так, чтобы он рос счастливым. Вот и все.

— С Сережей я прекрасно справлюсь сама, да и папа поможет. А ты заслужил, чтобы у тебя была честная и порядочная жена.

Он фыркнул:

— Ну и где я возьму такую? Перефразируя Шекспира, можно сказать: весь мир — бардак, все женщины — бляди. Так что от добра добра не ищут.

Поселившись у дочери, Илья Алексеевич чувствовал себя так, будто жил здесь всегда. Словно не было двадцати лет с Тамарой. Он готовил квартиру к появлению нового жильца, радостно намывал окна и драил полы, почти не вспоминая о жене. Иногда хотелось, чтобы она приехала, помогла с уборкой, а потом увезла его домой, но Тамара не появилась. Сильная женщина, она почему-то не воспользовалась своей властью над ним, а ведь если бы пришла и сказала: «Илья, немедленно домой!» — он, наверное, подчинился бы.

Жена не приехала встречать внука из роддома и ни разу не навестила молодую мать. Илья переживал, что заварил такую кашу именно тогда, когда Алиса нуждалась в поддержке матери. Он звонил Тамаре и просил приехать к дочери, обещал даже, что во время ее визита его не будет в квартире, если уж ей так невыносимо его видеть, — все бесполезно.

Она позвонила ему всего один раз, сухо сообщив, что купила внуку нарядный комбинезончик. Илья может забрать его, пока она будет на работе. Он поехал, вошел в квартиру и удивился: неужели он прожил здесь двадцать лет?

Илья Алексеевич прошелся по квартире, посидел на диване, даже вскипятил чаю. И окончательно понял, что этот дом, куда он принес новорожденную дочь, где было столько пережито и перечувствовано, в одночасье стал для него чужим. Может быть, потому, что он всегда жил здесь на положении бесправного жильца?

Он расстроился, зашел в спальню, где над супружеской постелью висели фотографии. Тамара, ее родители, Алиса, он сам… Сейчас на него смотрели лица из чьей-то чужой жизни.