Тадеуш Доленга-Мостович - Профессор Вильчур
такие пациенты, которые после ампутации обеих рук и ног не переставали самым активным образом интересоваться всем, что их окружает.
Емел поднялся.
– Извини, император. Я лишаю себя права продолжать этот диспут, но сделаю это в другой раз. Сейчас, к сожалению, не могу уделить тебе внимание, так как приближается время моего ежедневного похода в Радолишки. А ты тем временем застрахуй свою аргументацию в каком-нибудь страховом обществе. Заработаешь на этом, так как тебе выплатят весьма солидную компенсацию. Ее разгромят так, что камня на камне не останется.
Он поднял над головой шляпу и затянул охрипшим голосом:
– Камень на камне, на камне камень, а на том камне еще один камень.
Он удалялся, напевая, а Вильчур с улыбкой наблюдал за ним. Он совершенно точно знал, что Емел ускорил свою прогулку в пивную только потому, что не мог найти контраргументов, а вообще не любил в дискуссии соглашаться с чьим-нибудь мнением.
Когда Вильчур заглянул к Люции, он застал ее за шитьем. Степень заинтересованности Люции ожидаемым балом оказалась для него неожиданностью. Как ему помнилось, в Варшаве Люция довольно редко бывала на балах или танцах, не увлекалась даже такими развлечениями, как театр и кино. Вильчуру казалось это вполне естественным, так как соответствовало его собственным интересам. Он считал Люцию очень серьезной девушкой, которая не напрасно посвятила себя такой ответственной и достойной работе, как работа врача.
Сейчас он был поражен переменой в ней, потому что усматривал неожиданное желание потанцевать. Еще несколько дней назад он бы смеялся, если бы ему сказали, что Люция может уделить столько внимания таким смешным мелочам, как переделка платья.
Его ждал еще один сюрприз. Как раз в субботу, несмотря на то, что в амбулатории еще шесть человек ждали перевязки, Люция, проинструктировав Донку, сама отправилась в Радолишки. Когда часа через два она вернулась и он поинтересовался, что случилось, она ответила так, точно это было обычным делом:
– Сегодня ведь этот бал в Ковалеве, и я должна была пойти к парикмахеру, чтобы сделать прическу.
Только сейчас он заметил на ее голове какие-то удивительные локоны и кудряшки. Ей это было к лицу. Но он не нашелся, что сказать, кроме как:
– Ну, конечно, конечно.
Во время обеда он заметил, что ее ногти покрыты розовым лаком. Все это было для него необычно.
– Это не должно меня удивлять, – убеждал он себя. – Она молода, а мы ведем такой серый, бесцветный образ жизни. Этот бал для нее настоящее событие.
Люция, однако, думала не только о себе и о том, как она будет выглядеть. Он убедился в этом, когда, разыскивая в шкафу свой черный костюм, не нашел его, а, оглядевшись, обнаружил его висевшим на стуле, вычищенным и выглаженным.
В шесть часов за ними приехали.
Садясь рядом с Люцией в бричке, Вильчур почувствовал запах духов. Это совсем обескуражило его, и, чтобы скрыть свое смущение, он начал подробно рассказывать ей о какой-то сложной операции двенадцатиперстной кишки, о которой прочел в свежем номере медицинского ежемесячника. Эта тема обсуждалась ими всю дорогу.
Балы в Ковалеве, как и во всех других усадьбах в этих краях, значительно отличаются от подобных вечеров в Варшаве. Отличаются они прежде всего тем, что приглашенные гости не считают для себя почетным приехать как можно позднее, а приезжают в назначенное время или даже раньше. Поэтому, когда Люция с Вильчуром высаживались у крыльца в Ковалеве, в доме уже было многолюдно и шумно. Встречать их выбежал молодой хозяин, а за ним семенила его мать. На крыльце появилось еще несколько человек. Всем хотелось увидеть, кто приехал.
Приглашенных было много, но Вильчур и Люция знали среди них только нескольких человек. Кроме Павлицкого и ксендза, здесь были преимущественно помещики из ближних и дальних околиц, их жены, сестры, дочери и матери. Сюда не дошел еще модный обычай омолаживания, и матери, естественно, выглядели как матери, жены как жены, а дочери как дочери. Матери обосновались на диванах, жены собрались в боковом зале, рьяно обсуждая хозяйственные дела, панны стояли группками, перешептываясь, смеясь и посматривая в столовую, где для мужчин подали спиртное и закуски.
Мужчины стояли у стола. Разговор был общим. Наступил охотничий сезон, и это занимало внимание всех: как старых, так и молодых, как опытных охотников, так и начинающих.
Тем временем в гостиной послышались первые звуки настраиваемых инструментов. Привезенный из Радолишек оркестр был немногочисленным – состоял всего из трех человек: пианиста, скрипача и гармониста, – но зато проверенным и пользовался в округе популярностью.
Постепенно молодые люди выходили из столовой, и пан Юрковский представлял их Люции и Вильчуру. О профессоре и Люции все уже давно слышали, и поэтому, а главным образом благодаря обаянию Люции вскоре вокруг них собралось много молодежи. Сразу же со звуками первого вальса Люцию пригласили на танец. Павлицкий пригласил панну Юрковскую, и вскоре гостиная заполнилась танцующими парами. Закуска, а точнее, выпитые наливки благоприятно подействовали на настроение мужчин и возбудили желание кружиться под звуки музыки. Для женщин и этого стимула не нужно было, потому что сам танец был уже для них стимулом.
Люция выглядела привлекательно. Об этом ей говорило не только зеркало, в которое она посматривала после каждого круга в гостиной, но также и взгляды всех мужчин. Здесь были женщины и моложе ее, и лучше одетые, но она пользовалась наибольшим успехом.
Оркестр играл без устали, почти не делая перерывов, а поскольку кавалеров было больше, чем дам, Люция только на короткое время присаживалась, чтобы отдохнуть, и снова кто-нибудь уводил ее танцевать.
В соседних комнатах старшее поколение засело за игру в бридж. Вильчур, который не любил да и не умел играть в карты, стоял на пороге гостиной, разговаривая с хозяйкой дома. Насколько это было возможно, он наблюдал за Люцией и не мог избавиться от странного чувства, что она вдруг стала для него чужой и далекой. Ему казалось, что этот блеск в ее глазах, живой румянец, эта кокетливая улыбка – все это что-то искусственное и как бы неприличное. Это бессмысленное кружение в замкнутом пространстве, в толпе танцующих, виляние бедрами, почти кокетливые поклоны никак не сочетались с ее серьезностью, с ее внутренним достоинством, которое он так высоко ценил. Нет, это была не Люция.
Никакие доводы не помогали. Напрасно он убеждал себя, что все в порядке, что все именно так и должно быть, что Люция – молодая девушка, а танцы испокон веков были привилегией молодых девушек, что это скорее характеризует ее с хорошей стороны: умеет активно и серьезно работать, глубоко и ответственно относиться к делам и своим обязанностям и в то же время умеет быть веселой и непринужденной, отдыхать так, как отдыхают другие женщины в ее возрасте. Все это было правильно и убедительно. Однако насколько умом он соглашался с этим, настолько в самых дальних уголках души сильнее противился этому.
