Пола Сторидж - Желтая долина, или Поющие в терновнике 4
Доктор продолжал стоять у окна.
– Прежде всего я хочу убедить ее в том, что выздоровление во многом зависит от нее, – сказал он. – А раньше, до этого случая, у вашей жены были странности?
Лион задумался, пожал плечами. Он знал Джастину очень давно, как ему казалось – всю жизнь. За эти десятилетия, проведенные вместе, она представала в разных обликах: она бывала и грустной, иногда страдала, но иногда наоборот была веселой и вносила оживление и радость в их дом, иногда она считала, что ее жизнь не удалась, и это мучило ее. Но бывало, она приходила в восторг от того, что делает, и казалась самым счастливым человеком на свете. Лион вновь пожал плечами. Никаких странностей он у Джастины не замечал. Как всякая женщина, она переживала неудачи в жизни, но потом все шло к лучшему. Она успокаивалась, постепенно приходила в себя. Лион никогда не сомневался в прочности их брака.
– Нет, не замечал, – ответил он после короткой паузы. – Она сломалась как-то вдруг, почти мгновенно.
Лион закрыл руками лицо, он был в отчаянии. Он не знал, что же ему теперь делать и как жить.
Доктор сел за стол.
– Не стоит так волноваться, мистер Хартгейм. Сейчас мы даем вашей жене успокоительное – это очень хорошее лекарство. Как только она почувствует себя лучше, мы проведем с ней серию бесед. Я думаю, что нам удастся найти причину ее депрессии, и тогда мы сможем помочь ей прийти в себя.
Лион рассеянно поднялся.
– Да-да, конечно.
– Мы сделаем все возможное, мистер Хартгейм, – доверительно сказал доктор. – Это не первая наша пациентка такого рода, поверьте мне. Я не хочу вас излишне обнадеживать, что-то обещать… – тут он встал из-за стола, чтобы проводить посетителя. – Повторяю, – сказал он, – все зависит от нее самой.
– Да, спасибо, доктор.
– Всего доброго, мистер Хартгейм.
Лион вышел в коридор. Доктор казался человеком неглупым, но это отнюдь не облегчало положения. Как и полагалось врачу-психоаналитику, он задавал обычные вопросы, явно не придавая им особенного значения. Но если бы это был бронхит или воспаление легких! В таком случае Лион ни на минуту не позволил бы себе усомниться в успехе, но эта болезнь – специфическая…
Когда-то он читал о нервной депрессии, но всегда думал, что это больше каприз, чем болезнь. Поскольку он сам был человеком уравновешенным, ему были чужды истерики и стрессы. Для него это было не более чем слабостью характера, слюнтяйством, свойственным некоторым слабовольным людям. Человек всегда в состоянии держать себя в руках, что бы ни происходило – считал он. И он просто не мог предположить, что когда-нибудь столкнется с этой проблемой лицом к лицу.
Успокаивающий тон доктора указывал лишь на его бессилие в деле исцеления пациента. От этих мыслей Лион чувствовал себя подавлено. И все же слабая надежда теплилась в его душе. «А вдруг на самом деле существует какая-то методика, которая позволит вылечить человека, питающего отвращение к жизни и находящегося в растерянности и апатии. Возможно, доктору удастся внушить Джастине, что все ее мысли насчет несвободы, несчастной любви – только выдумки. Если она сможет понять это, тогда…»
Ольвия и Питер уединились в деревне и вели настоящую жизнь отшельников, стараясь отвлечься от всего, что они оставили Оксфорде, от чего сбежали в сельскую глушь. Ольвия работала не щадя себя. Мастерскую она оборудовала на просторной и светлой веранде. Но так как дни уже стояли прохладные, а по ночам случались и заморозки, в мастерской было довольно прохладно. Ольвии приходилось работать в теплой безрукавке из овчины, в берете и с толстым шарфом на шее.
Питеру страшно нравился ее экзотический наряд. Каждый раз, когда он видел ее в таком виде, он подолгу рассматривал жену, умиленно улыбался и романтично произносил:
– Париж! Монмартр! Начало 20-го века…
Ольвия только отмахивалась от него: в ее наряде не было никакой театральщины. В последнее время она перестала шутить, очень мало улыбалась, всегда была сосредоточенная, задумчивая и серьезная. Само собой, что на это повлияли произошедшие недавно неприятные события, о которых она не могла забыть.
Питер старался себя вести так, словно ничего не произошло. Он стал нежным и внимательным. Он взял на себя все домашние заботы. Это спасло его от неминуемой тоски. До этого Питер даже не предполагал, что заботы по хозяйству в неблагоустроенном деревенском доме занимают почти все свободное время, не оставляя времени ни на что другое. Ему приходилось самому пилить и рубить дрова, топить печку, готовить еду, убирать. Как у истинно городского жителя, многое у Питера не получалось, поначалу просто валилось из рук. Но в первое время его захватила романтика деревенской жизни, и Ольвия ни разу не слышала, чтобы он ругался либо предлагал нанять прислугу.
Ведь они специально не сделали этого, чтобы ей никто не мешал работать.
За продуктами Питеру приходилось ходить в магазин в соседнюю деревушку, расположенную в трех километрах. Вначале он ездил туда на машине, но потом ему стало ее жаль – дорога была ужасная. И тогда ему пришлось каждое утро совершать прогулки общей протяженностью в шесть километров. Само собой, что очень скоро первый восторг прошел, и Питер начал потихоньку проклинать этот медвежий угол.
Ему начинало недоставать городского шума, многолюдных улиц. От перенасыщенного кислородом воздуха у него почти не переставая болела голова. Вместе с этим вернулись и воспоминания о последних событиях, которые он до этого всеми силами отгонял от себя.
Все тяжелей и тягостнее становилось их уединение с Ольвией. Она уже не могла быть той веселой и беззаботной, всегда улыбающейся доброжелательной женщиной. Жизнь сломала ее, показав, как в мире много фальши и лжи. Ольвия больше не могла, как это было прежде, искренне и нежно любить Питера. Его тайная связь с Джастиной убила ее лучшие чувства и заставила почерстветь душой.
Питера же стало преследовать одно и то же видение, которое снилось ему по ночам, либо мерещилось днем во время прогулок: он, как разбушевавшийся зверь, бежал за Джастиной, хватал ее за руки…
На душе у него становилось тяжело и тоскливо. Питер чувствовал себя страшно виноватым не только перед Ольвией, но и перед Джастиной. Он понимал, что возврата к их любви нет и не может быть, но его поспешное исчезновение, когда он не попросил элементарного прощения, стало угнетать его.
Он прекрасно понимал, что его просьбы о том, чтобы Джастина простила его, могли вызвать у нее только презрительную усмешку. Но, тем не менее, он чувствовал моральную необходимость в том, чтобы совершить подобный шаг. Эти мысли довлели над ним, вытесняя все остальные, не давали возможности думать о чем-нибудь другом. И тогда он решился написать Джастине письмо.
