Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин
Я люблю сидеть на веранде, это самое солнечное место в мрачном запущенном приюте; самовар ворчит, мятный дух щекочет ноздри, а за чистыми стеклами (качественно вымытыми бельчонком) буйствует жасмин. Головокружительный, незабываемый мой жасмин. Золотые тяжелые шмели с оранжевыми шариками пыльцы на лапках копошатся в сладких соцветьях. В полдень мы пьем сухое вино, вытянувшись в шезлонгах — я пишу свою повесть, бельчонок читает Новый Завет, а Сталин говорит об успехах социализма сквозь песчаное шипение граммофонной пластинки завода «Красный Октябрь». Мне нравится его медленная речь, его акцент кремлевского горца и как поразительно мастерски он делает паузы.
В полдень совсем разгулялось. Рыхлое мокрое небо прояснилось, и наконец-то я могу достать свою оптику, чтобы рассматривать облака. На западе появился очень редкий экземпляр: абсолютно розовый дирижабль с пучками солнечных прожекторов. Вообще, после дождя можно наблюдать довольно часто такие иллюзии. Я быстро поднимаюсь по деревянной лестнице в спальню за своей «Минольтой», молниеносно привинчиваю объектив с желтым светофильтром и ловлю драгоценный объект из окна второго этажа, пока дирижабль не расплылся — это чудо, потому что это неповторимо. Я успел. Если бы вы видели мое ликование! От счастья я поскользнулся на лестнице и едва не разбил камеру.
Новые слайды «Денисиады»: Денис в жасмине, в шортах и зеленой футболке, загорелый и ошеломляющий; Денис с хлыстиком и Новым Заветом в шезлонге широко расставил босые ноги, родинка на плече обворожительная; Денис в солнечных очках, с теннисной ракеткой; Денис с воздушным змеем… Это поразительно, но любой снимок с Денисом получался каким-то особо высокохудожественным и эротичным — может быть, так говорит предубежденный любовник, эротоман Найтов, но мне так кажется.
К вечеру приехал Рафик с увядшим мальчиком из сферы новых предпринимателей, которых я сразу отличаю по хозяйской походке и польским свитерам. Глаза его сладкие и масляные, пожирают моего бельчонка, который прижался ко мне, а Увядший протягивает потную ладонь: «Будем знакомы, я Олег Мамонов». «Мамонов служит мамоне, — повторил я про себя, — что ж, пусть будет ему звонко…» Свою разъебанную «Тойоту» с западной свалки мои педерасты оставили около парома, потому что к этому разоренному дворянскому гнезду можно было подъехать только на танке. Рафик привез деликатесы из своего кабака, и мы устроили пышный банкет: копченая спинка лосося, устрицы, печеная индюшка с клюквенным соусов и аспарагусом, шампанское, водка и армянский коньяк. Перед пиршеством мы затопили камин обломками рояля, а когда Раф объявил, что у них в багажнике остался ящик водки и восемь бомб портвейна, я понял, что любовнички решили отдохнуть основательно. Я следил, чтобы мой лесной солнечный ребенок не пил ничего адского, но я не заметил, как напился сам… Помню, что полуголыми мы продирались сквозь колючий шиповник, с одним фонарем на всех, почему-то очень долго искали машину, чтобы извлечь драгоценный груз, и, наконец, когда все убедились, что «Тойоту» угнали деревенские пьяницы, мы вдруг ее обнаружили — серебряная допотопная акула стояла себе под луной перед спуском к парому. Олег и Рафик с победными криками бросились к машине, стали толкать ее и раскачивать, убеждаясь в материальности «миража в пустыне». Водка удесятерила их силы; в машине что-то хрустнуло, и она спокойно, плавно и гордо покатилась под спуск, постепенно ускоряясь. Я глупо пытался удержать машину за бампер, но упал и разбил колено. Рафик запрыгнул на капот, но, когда увидел, что это может закончиться трагически, быстро спрыгнул и с пьяной усмешкой перекрестил длинную акулу, летящую в неизвестность. Мамонов завыл как голодный волк, ведь, в конечном счете, именно он был обладателем развалины. Внизу, в кромешной тьме, что-то загрохотало, потом взорвался плеск воды. «Все. Пиздец», — прошептал Рафик. Спустившись к берегу, мы обнаружили, что «Тойота» нырнула в реку с дебаркадера, но здесь было мелко, и под луной, где-то в полуметре под поверхностью воды сверкала серебряная крыша. Паром был причален к другому берегу, и он мог покалечить потопленную машину, причаливая ранним утром к нашему берегу. Так что Олег с Рафиком остались дежурить у одинокого причала, по очереди ныряя в воду в попытке открыть багажник, а я возвратился на дачу, где смешно сопел в нашей постели мой курносый бельчонок. Я не стал его будить и беспокоить, но он сам повернулся ко мне во сне и обнял. Боже, как сладко он спит — сопит и улыбается во сне. Полная луна над верхушками мохнатых сосен в окне, рваная кромка леса как кардиограмма, чернильная бездна с редкими мигающими звездами: Я долго не могу заснуть. Надел халат, спустился в гостиную и стал вертеть ручку радиоприемника — весь мир живет, невидимый мир вокруг нас наэлектризован. Боже, почему так пахнет жасмином здесь? Почему так много жасмина под окном? Я выключил приемник и вышел из дома, сел на рассохшиеся ступени, обрывающиеся в чертополохе: Нет, не идет ко мне сон, как всегда. Шум ветра. Далеко ухает филин, и рассвет уже подмешивает молоко в теплую волжскую ночь; меня неудержимо влечет к реке, и ранний незадачливый рыбак наверняка был бы шокирован, встретив на своем пути мутное взлохмаченное существо в шелковом халате со звездами и в оранжевых пробковых сланцах. Я был похож на свалившегося с неба звездочета. Река звала меня, и я спустился к реке. Хмель иссяк, время пошло медленней, меня била дрожь, я задыхался и покашливал; запинаясь о камни и корни, о корни и камни, дойдя до песка, я пошел вдоль кромки реки босиком, иногда содрогаясь от склизких прикосновений выброшенных волнами холодных водорослей. Вниз по течению, откуда-то с нижнего Новгорода, шлепал пароход с золотыми шарами иллюминаторов и весь в гирляндах; там гремела музыка и отчетливо доносился женский пронзительный смех и гомон приглушенных голосов, безмятежные туристы пьют вино, флиртуют или просто блюют за борт от морской болезни, и меланхоличный капитан, усмехаясь, везет куда-то эту канканирующую компанию, там симпатяга-матрос подмигивает смуглому застенчивому подростку со строгой мамашей… Странно смотреть отсюда, с медвежьего островка, на кусочек другой, недоступно близкой жизни. Корабль счастливых сумасшедших на закате Вселенной. Но я чувствую близкие перемены, мое пространство съедено, выблевано, снова съедено и опять подкатывает к горлу. Если что и осталось у меня, так это только мой ушастый зверек с зелеными глазами.
Бельчонок спит в своей норке — в каком мире скитается? Там горят синие луны, кувыркаются ангелы в застиранных рваных джинсах, мотогонщики сбивают кометы, ревут синтезаторы и эквилибристы взлетают на трапециях. И что по сравнению с этим мои грустные мимы с болотными фиалками и ночными незабудками, мои сентиментальные арлекины, пьянеющие даже от кисленького аромата винной пробки?
