Екатерина Маркова - Актриса
Сидя около кабинета, я поразилась той… даже трудно сформулировать точно… какой-то безалаберной бестактности, что ли. На двери кабинета по-прежнему висела табличка: «Адам Ламберти, профессор». Человека уже не было в живых, а табличку даже не удосужились снять. Народу на этаже было мало, и я не могла не обратить внимания на женщину, которая подошла к кабинету и, внимательно изучив надпись, неуверенно присела напротив. Потом вскочила и начала нервно вышагивать по коридору, что-то лихорадочно соображая. Я не сразу связала ее лицо, показавшееся мне очень знакомым, с фотографией компаньонки госпожи Баррент. Но когда она в очередной раз, находясь в крайнем волнении, опустилась на краешек стула, я поняла, что передо мной конечно же Мария Кохановская. Я стала незаметно наблюдать за ней. Она открыла сумочку, что-то проверила там, достала бумажник и направилась к регистратуре. Я через некоторое время заняла за ней очередь.
— Я бы хотела записаться на прием к доктору Ламберти. Если возможно, на ближайшие дни, еще лучше… на сегодня.
Пожилая регистраторша, с удивлением взглянув на Кохановскую, ответила:
— К сожалению, он уже не ведет приемов в нашей клинике…
— А в какой? — нетерпеливо перебила ее Кохановская.
— Да ни в какой. Он погиб в автомобильной катастрофе.
Кохановская издала странный булькающий звук — не то засмеялась, но сдержала себя, не то закашлялась от неожиданности.
В этот момент дверь кабинета открылась и вышли Люся и доктор. Они о чем-то продолжали беседовать. Тут уже оторопела я: Кохановская не сводила с Люси неподвижного, тяжелого, ненавидящего взгляда. Этот взгляд настолько конкретно выдавал в ней, как в диком животном, готовность к прыжку, что я интуитивно сделала несколько шагов к Люсе. Но Кохановская вдруг вздрогнула, отвернулась и быстрыми нервными движениями водрузила на нос большие темные очки и надвинула на лоб шляпку с полями.
Я быстро схватила Люсю под руку и спустилась с ней в гардероб. Странная особа в темных очках и шляпе прошествовала за нами, низко наклоняя голову, точно опасаясь, что ее узнают.
Уже в машине я все пересказала Люсе и пожалела, что сразу, как только вспомнила эту женщину по фотографии, не подошла к ней. Но Люся расценила эту ситуацию иначе…
— Да, я тогда сказала Алене, что наверняка дело совсем в другом, — отозвалась Люся с противоположного края стола. — Я предположила, что, возможно, эта женщина просто очень похожа на компаньонку Нины Оболенской. А глядела она с ненавистью совсем не на меня, а на доктора… Я, пока лежала в клинике, таких историй наслушалась — не приведи Господь… Хирурги же тоже люди, у них случаются неудачные операции. Бывает, что им начинают мстить… Но, похоже, я не очень убедила Алену…
— Не очень. Потому что эта женщина схватила такси и ехала за нами до самого загородного дома… Счастье, что Люсе запрещалось месяц выходить из дома: коже был необходим постоянный температурный режим… Тем более на улице начались дикие морозы…
Через несколько дней, впервые увидев Джой, я все поняла. Это за ней охотилась верная подруга Нины Николаевны Оболенской. Я попросила дядю Мишу узнать, где можно в Москве отыскать Марию Кохановскую, а Глеба — на время усилить охрану дома…
Но по адресу, который удалось отыскать, Мария Кохановская не появлялась.
Конечно, трудно было предположить, что она появится в храме на венчании. Но ей оказалось все равно — свадьба это будет, похороны или просто ненавистная Джой отправится в магазин за покупками… Кохановская твердо решила свести с ней счеты за смерть своей подруги и благодетельницы.
Когда я увидела ее в церкви, первой реакцией было кинуться к ней и наконец-то все объяснить. Но рваться из-под венца было бы чересчур экстравагантной выходкой, хотя в результате все именно так и произошло. Я попыталась мыслить логически. Мария Кохановская после смерти госпожи Баррент не покинула монастырской обители, несмотря на то что теперь с ее деньгами можно было устроиться и пороскошней. Значит, она — верующий человек и никогда не позволит себе предпринять что-либо под сводами православного храма. В этом я конечно же была права. И что угораздило Люсю передать венец, который она держала над моей головой, и направиться к выходу?
— Но я же не знала, что выступаю в роли Эсмеральды и хранима тобой, как Квазимодо, и сводами пусть не собора Парижской богоматери, но не менее надежной защитой, — улыбнулась Люся. — Я отправилась, чтобы напомнить сидящим в машине, чтобы они приготовились бросать вам под ноги цветы, когда вы пойдете с крыльца.
— Одним словом, — прервал Люсю Глеб, — я хочу поднять этот бокал за самую удивительную женщину, которую судьба милостиво позволила мне сегодня назвать своей женой. Я знаю, что наш совместный путь будут устилать не одни розы, но знаю еще одно: мы исповедуем одну и ту же веру… «Встать рано, помолиться Богу и работать…» И еще: когда я познакомился с ней, то осознал, какое мне дано свыше благо — дар писать музыку. Если мне не хватает слов, чтобы объясниться ей в любви, в моей душе начинают складываться мелодии, которых я никогда не сумел бы создать сам… Если позволишь, Алена, я скажу тебе сейчас то, что целый день переполняет мое сердце.
Глеб выпил до дна фужер шампанского, подошел к роялю, и из-под его рук полилась страстная, тревожная, грустная музыка.
Алена слушала, опустив голову и перебирая тонкими пальцами бахрому нарядной скатерти. Крупные тяжелые капли слез тугими шариками падали на край скатерти, тут же расплываясь и рисуя на льняной поверхности замысловатые узоры.
— Ах ты Егоза, Егоза, — услышала она над ухом взволнованный шепот Егорычева. — Жаль, что родители не дожили…
Резкий звонок в дверь прервал музыку.
Ольга пошла открывать, и все головы выжидающе повернулась ко входу.
Спустя несколько минут на пороге гостиной появилась невысокая худая женщина, закрывающая лицо огромным букетом белых роз.
Алена вскочила с места и, промокая салфеткой мокрые щеки, обняла женщину за плечи, взяла из ее рук букет.
Было трудно узнать в этой элегантно одетой даме недавнюю оборванную незнакомку, лежащую в сугробе на Большой Никитской.
Застенчиво улыбаясь, Мария Кохановская извлекла из сумочки маленькую бархатную коробочку и протянула ее Алене:
— Эта вещь принадлежала семье Оболенских, и Нина Николаевна перед смертью поручила мне найти ее сестру и передать ей это.
Алена открыла футляр и, восхищенно ахнув, продемонстрировала всем сияющий на старинной броши изумруд, обрамленный бриллиантовой россыпью.
— Думаю, она сама с великой радостью вручила бы его вам, Алена, в день вашей свадьбы… Пусть я буду ее посланником. Уверена, души наших дорогих ушедших сестер Оболенских незримо, невидимо присутствуют здесь, на вашем торжестве, и молятся за ваше счастье. Пусть эта вещь иногда напоминает вам о том, как подчас тернист и неблагодарен путь тех, кто верен себе, тем корням, которые их породили, той чистоте и мужеству, с которым они несли свой крест. Господь соединил их навеки. Простите, что внесла грустную ноту в ваш праздник.
